ПЕРВЫЙ ВИЗАНТИЙСКИЙ ГУМАНИЗМ. Замечания и заметки об образовании и культуре в Византии от начала до X века
Поль Лемерль
Глава VII. Фотий, или Классицизм
2. Годы обучения: вопросы хронологии
3. О том, что мирская карьера Фотия была карьерой высокопоставленного чиновника, а не преподавателя
1. Постановка проблемы
Чувствуешь живое любопытство, смешанное с некоторым страхом, приступая к этому деятелю, который считается одним из самых великих в истории Византии и, возможно, наиболее характерен для византийской цивилизации. [1] С самого начала следует отнестись с осторожностью к существующим штампам относительно роли Фотия в возрождении античности. Эта личность сложна, и недостаток данных, а также характер посвященных ей работ, слишком часто внушенных любовью или неприязнью к римо-католичеству и латинянам, не помогает лучше понять ее. Выскажем сразу собственное ощущение: это защитник православия и противник всех тех, которые много или мало отклонились от правой веры; это вдохновитель великого миссионерского дела
1. Часть моего семинара в École des Hautes Études в 1964-1965 гг. была посвящена Фотию; см. Annuaire de la IVe Section (1965-1966) 235 sq., а также Annuaire за 1960-1961 гг., с. 35-36, и за 1961-1962 гг., с. 47-18.
259
260
Византии; наконец, это патриарх, который, в конечном счете, в нем восторжествовал. Но этот человек был настолько талантлив, быть может, гениален, и развил такую удивительную активность, удовлетворяя свою столь живую любознательность, что и с нашей точки зрения он приобретает значимость сообразно своим исключительным достоинствам. Он возвышается над этим великим IX веком Византии, который в царствованиях Феофила, Михаила III и Василия I уже содержит зародыш блестящего апогея следующего столетия.
Но нам уже не нужно — и это важный новый фактор — рассматривать интересующие нас вопросы на фоне конфликта. В то время как на границах походы Петроны и Варды знаменуют решительный поворот в борьбе за существование, которую Византия ведет против исламской экспансии, внутри страны завершается иконоборческий кризис. Я показал, что в каком-то смысле он завершается победой некоторого эллинизма, некоторого гуманизма. В то же время это — великое успокоение и как бы возврат к истокам эллинистического христианства. Конечно, многое было потеряно по дороге или выброшено; но на сохраненное отныне смотрят без недоверия. Это примирение или разрешение от проклятия, являющееся отправным пунктом долгого и блистательного периода греко-византийской цивилизации, и мне кажется, что именно Фотий воплощает его лучше всего.
Однако до сих пор его чаще всего рассматривали не с этой точки зрения. Западная или, точнее, римско-католическая историография до недавнего времени, со странной смесью злобы и невежества, ненавидела в нем схизматика и разоблачителя прибавки filioque. [2] Еще гораздо более, но не признаваясь в
2. Примеры бесчисленны, а некоторые из них забавны — например, меры предосторожности, которые счел нужным принять аббат Минь, испрашивая прощение за то, что осмелился включить Фотия в свою «Греческую Патрологию». Вот, однако, как он отзывается о Фотии во Введении к первому тому его творений (PG 101): «Doctrina celebris, at facinoribus, quibus diu ecclesiam perturbavit, et teterrimum schisma inauguravit (...) callidus, hypocrita, ambitiosus, falsarius, schismaticus, tyrannus». Три тома, достойные похвалы и добросовестные, хотя и не всегда беспристрастные, кардинала Гергенрётера (J. HERGENRÖTHER, Photius) неявным образом, скорее, закрепляют, чем исправляют ту же точку зрения.
261
этом, она мстила тому, кто решительно освободил Византию от догматического и юрисдикционного универсализма папы, победил его в столкновении, где ставкой была Болгария, вдохновленный грандиозным миссионерским и просветительским трудом, который в истории является, быть может, главной заслугой Империи. Лишь не давно была установлена истина, в основном в нескольких работах, из которых наиболее заметными являются — нужно это отметить — труды двух членов Римско-католической церкви, о. В. Грюмеля и аббата Ф. Дворника.
Но и это не единственная точка зрения, с которой следует рассматривать Фотия. Религия в Византии слишком тесно связана с государством или, скорее, она слишком близка к тому, чтобы быть государством, чтобы патриарх Фотий, долгое время принимавший участие в решении наиболее важных дел на императорских советах, не был также и великим государственным мужем; чтобы вовне Империи огромное начинание по обращению «безбожников» и дело объединения восточных патриархов не были также и деяниями политическими; чтобы внутри конфликт с Игнатием и его сторонниками не имел также и политического значения. Впрочем, имеет ли иной смысл история его двух патриаршеств и двух низложений?
О Фотии еще почти ничего не сказано. Но, возвращаясь к тому, что представляет здесь наш предмет исследования, отметим, по крайней мере, обнадеживающие признаки: издание и изучение его гомилий, столь богатых историческим содержанием; [3] осуществляющееся и уже подходящее к завершению издание «Библиотеки»; [4] грядущая вскоре, как было
3. С. MANGO, The Homilies of Photius.
4. Издание R. HENRY в византийской серии коллекции Гийома Бюде; вышло уже шесть томов. {Теперь вышли уже все восемь, последний в 1977 г. — Прим. пер.}
262
объявлено, публикация «Лексикона», чей полный текст был обнаружен лишь недавно. Когда то же самое, наконец, будет сделано с перепиской и «Амфилохиями», можно будет, вероятно, попытаться произвести синтез, который откроет в великом византийце неожиданное лицо. У нас здесь задача более скромная. Она состоит в том, чтобы сказать, при современном состоянии наших сведений, какие утверждения можно считать обоснованными, а еще больше в том, чтобы решительно отбросить те, которые таковым не является.
2. Годы обучения: вопросы хронологии
Сначала мы должны вернуться к проблеме хронологии, поскольку от нее зависит представление, которое можно составить о наиболее важном для нас периоде жизни Фотия, где единственными совершенно точными датами являются даты двух его патриаршеств (858-867, 878-886); дата его рождения неизвестна нам так же, как и дата смерти. [5] Речь идет о посольстве Фотия к арабам, с которым связано составление «Библиотеки». Мы уже говорили об этом в конце второй главы нашей работы, [6] чтобы отклонить гипотезу о том, что греческие тексты, рассмотренные Фотием, он прочел в Багдаде, в рукописях, найденных в Багдаде. Отвергая как не имеющую оснований общепринятую дату 855-856 гг., так же как и датировку 851 г., которая тоже предлагалась, обратимся взамен этого к недавно выдвинутой счастливой гипотезе, [7] согласно которой речь может идти о посольстве 838 г. В 837 г. Феофил провел против арабов победоносную кампанию, которая привела к падению
5. Р. Дженкинс, не входя в спор, недавно указал, что Фотий, возможно, умер 6 февраля 893 г., во всяком случае не раньше 893-го; см. R. J. H. JENKINS, «A Note on Nicetas David Paphlago and the Vita Ignatii», DOP 19 (1965) 244, n. 30.
6. См. выше, с. 50 след.
7. Н. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius», 356 sq.
263
Запетры, Арсамосаты и Мелитины, [8] но в следующем году вызвала ответный удар халифа Мутасима, приведший ко взятию Амория. [9] Мутасим, выйдя из Самарры, отправился в поход в начале апреля 838 г. Феофил встал лагерем в Дорилее. После первых серьезных поражений греков он отправил послов к Мутасиму, который отослал их, не выслушав, [10] как раз на другой день после взятия Амория. [11] После этого разгрома Феофил отправил к халифу новое посольство, чтобы попытаться выкупить группу пленных, однако тщетно. [12] Эти посольства имели место в обстоятельствах, для византийских представителей особенно тяжелых и даже опасных, особенно первое, во время которого с послами, кажется, обошлись очень грубо; а Фотий в послесловии к «Библиотеке» предвидит опасность не возвратиться живым. Правда, ни один источник не сообщает о его участии в посольстве 838 г., но и ни в одном другом посольстве к «ассирийцам» тоже; однако неразумно ставить под сомнение его собственное свидетельство. Первые слова посвятительного послания его «Библиотеки», обращенного к брату Тарасию, — ἐπειδὴ τῷ τε κοινῷ τῆς πρεσβείας καὶ τῇ βασιλείῳ ψήφῳ πρεσβεύειν ἡμᾶς ἐπ' Ἀσσυρίους αἱρεθέντας (...) — кроме того, ясно указывают, и это важно, что Фотий занимал лишь скромное место в «корпусе» (κοινόν) этих послов, к которым он был присоединен только задним числом, по их инициативе
8. A. VASILIEV, Byzance et les Arabes, I, 137-143.
9. Ibid., 144-177.
10. Ibid., 160.
11. Ibid., 172.
12. Ibid., 174-175. Об этих посольствах см.: F. DÖLGER, Regesten, № 434, 435, 436, с указаниями источников. О посольстве 840-841 гг., о котором практически ничего не известно, см. ibid., № 441, а также критические замечания У А. VASILIEV, Byzance et les Arabes, 1,176.
(Add.) В своей работе Byzantine Missions among the Slavs, 285-296, Ф. Дворник говорит о посольствах Константина-Кирилла и Фотия к арабам: он настаивает на дате 855 г. для посольства Фотия, отвергая доводы, изложенные мною (на моем семинаре в École des Hautes-Etudes) и H. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius».
264
и с согласия императора: [13] следовательно, он был еще молод и, если и начал карьеру в императорской канцелярии, должен был делать там только первые шаги. Мы не знаем, находился ли он в Константинополе, когда был избран для участия в посольстве, или был уже в Малой Азии в свите Феофила — и в этом случае, вероятно, в Дорилее, где император остановился, если только это произошло не в Никее, где его присутствие также засвидетельствовано. [14] Если Фотий сопровождал Феофила в Азию, можно было бы лучше объяснить, как это уже верно оценили, почему он поначалу опасался, что ему будет нелегко найти секретаря, способного упорядочить или переписать его читательские заметки, которые он взял с собой. [15] Но мы ничего не знаем об этом.
Итак, нам представляется правдоподобным, что посольство, приведшее Фотия к арабам, было посольством 838 г. Это имеет свои последствия, в первую очередь, хронологические. Дата рождения Фотия неизвестна. Современная историография в основном некритически принимает дату, которую счел
13. Просто согласие, поскольку нужно заметить, что βασίλειος ψῆφος упоминается только на втором месте; оно стояло бы на первом, если бы назначение Фотия исходило от императора.
14. Genesios, 69, l. 20.
15. H. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius», 360. Разумеется, это только гипотеза: даже в Константинополе можно было бы столкнуться с затруднениями при поиске хорошего секретаря. Зато я не считаю возможным принять другой довод, на который ссылаются, а именно — что Фотий находится вдали от Константинополя и от своего брата в тот момент, когда пишет ему свое посвятительное послание к «Библиотеке», поскольку он именно пишет: по моему мнению, это только банальная литературная условность. П. Александер любезно привлек мое внимание к Кодексу 76, посвященному «Иудейским древностям» Иосифа Флавия, и к настойчивости, которую Фотий проявляет, рассказывая об одном частном вопросе, а именно, о низложениях первосвященников иудейскими или римскими властями (Photius, Bibliothèque, I, 155-156): Александер считает, что этот отрывок мог быть написан, по меньшей мере, после того как Фотий сам стал жертвой подобных действий, а значит, после 867 г. Очень интересное наблюдение, которое, однако, не изменяет моего мнения относительно даты составления «Библиотеки» в целом.
265
возможным предложить Гергенрётер: чуть ранее 827 г. Она, конечно, слишком поздняя. Зато дата, предложенная Пападопулосом-Керамевсом — чуть ранее 800 г. [16] — вероятно, слишком ранняя. Я нахожу более подходящей дату около 810 г. — и я бы охотно сказал: скорее немного раньше, чем позже, — в пользу чего недавно были собраны основательные доводы: [17] Фотий рассматривал патриархов Тарасия и Никифора как много старших себя; он хорошо лично знал Мефодия и в июне 847 г. составил ему похвальное слово по случаю его смерти; его родители стали жертвами своей привязанности к иконам и рано умерли, по-видимому, в изгнании; по его собственному свидетельству, [18] Фотий был анафематствован иконоборческими соборами, которые также осудили его дядю Тарасия и его отца, и это заставляет думать, что в 837 г., самое позднее, [19] он уже был взрослым человеком и даже в некотором роде известным лицом; все наводит на мысль, что он был, конечно, по моему мнению, моложе Льва Математика, но, однако, между ними не было большой разницы в возрасте, а рождение Льва мы смогли поместить около 790-800 гг.; когда Фотий стал
16. Об этих датах и о неудачной аргументации Аристархиса в пользу более поздней, на десятилетие, даты, которая, однако, должна быть подходящей, см.: Н. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius», 348-349.
17. Ibid., 349 sq.
18. В письме диакону и хартуларию Григорию: PG 102, col. 877ВС.
19. Дату последнего соборного анафематизма против иконопочитателей см. у V. GRUMEL, Regestes, № 413, который, впрочем, считает, что существование этого собора, не засвидетельствованного современными источниками, внушает «некоторые подозрения», — на мой взгляд, напрасные, поскольку как раз свидетельство Фотия говорит в его пользу. Действительно, если искать в более ранний период дату для иконоборческого собора, постановления которого затронули бы Фотия одновременно с его отцом и дядей, нужно было бы, очевидно, придти к собору, состоявшемуся в Святой Софии в апреле 815 г., что отодвигало бы рождение Фотия, самое позднее, к 790 г., — очень малоправдоподобно: не будем забывать, что его второе патриаршество окончилось — причем не его смертью, хотя он был тогда уже стар и болен, — в 886 г.
266
патриархом в 858 г., [20] он к тому моменту уже довольно долгое время занимал важную должность протоасикрита, которой мог достичь только в зрелом возрасте.
Итак, остановимся на том, что правдоподобной датой для рождения Фотия является примерно 810 г. Нам так важно было установить это, потому что мы хотели бы знать условия, в которых он был воспитан, образован, сформировался, и потому что для периода, когда происходят быстрые изменения, разница в одно-два десятилетия не остается без последствий. Но мы уже немного знаем о семье Фотия: если не говорить о vexata questio его родства с одной из сестер императрицы Феодоры, [21] все, что мы можем сказать, это что его отец был братом патриарха Тарасия. Фотий открывает, и некоторые источники подтверждают, что его родители были богаты и занимали высокое общественное положение, но ни он сам и ни один источник не дает ни малейшего указания относительно его образования или учителей. Это кажется мне весьма удивительным. На то, что он не был самоучкой в собственном смысле слова, как мне кажется, указывает, помимо факта его рождения в Константинополе в аристократической семье, его раннее развитие и обширность познаний, а также
20. Дополнительным косвенным доказетельством, которое отметила Н. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius», 353 sq., и которому я склоняюсь придать еще больше значения, чем она, является отрывок из Псевдо-Симеона (тот факт, что этот автор собирает против Фотия клеветы и сплетни, не обязательно лишает его рассказ хронологического интереса), где мать Фотия во время своей беременности — по крайней мере, у меня нет сомнений в таком понимании этого отрывка — встречается с монахом, святым Иларионом Далматским, который ей заявляет: «Ты носишь воплощенного сатану». Это часть тех знамений и предсказаний, в изобретении которых игнатиане находили удовольствие, и которые подразумевают, что в их глазах Фотий должен был стать врагом веры. Но, как считает V. GRUMEL, Regestes, № 375 и 376, Иларион был монахом в Далматском монастыре до 806 г., когда был избран и1уменом и оставался им восемь лет.
21. Четкие данные по этому вопросу собрала, в первую очередь, Н. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius», 354-355.
267
то, что он имел в своем распоряжении все книги, которые можно было прочесть в его время. Почему же это молчание и эта таинственность? Быть может, потому, что самые враги Фотия, наши основные информаторы, не находили тут ничего, за что можно было бы ухватиться; а особенно потому, что он сам окружал себя некоторой таинственностью. Эта черта его характера особенно проявляется в переписке: убежденный в своем достоинстве, очень себялюбивый, часто высокомерный и даже резкий, Фотий тщательно оттачивает свою роль; задушевной непринужденности, откровенности, даже воспоминаниям здесь нет места.
Однако, если наша хронология верна, годы его формирования, которые мы поместим, чтобы сохранить достаточную свободу для уточнений, между 825 и 835 гг., приходятся на период, когда в Константинополе еще нет никакого высшего образовательного учреждения, но Лев Математик, уже вернувшийся с Андроса, преподает частным образом, а затем на государственном содержании, хотя по-прежнему как частное лицо, de omni re scibili. Отношения Фотия и Льва представляют проблему. [22] Лев не фигурирует среди корреспондентов Фотия, кроме разве что одного раза, насчет которого нет совершенно никакой уверенности. [23] Лев и Фотий объединяются один раз в славянском Житии Константина-Кирилла — и мы сказали, [24] что это свидетельство требует очень осмотрительного отношения. И однако невозможно представить, чтобы в Константинополе в 30-е годы IX века Лев и Фотий не знали бы друг друга очень хорошо и не находились бы в тесном общении,
22. Также ничего не известно об отношениях между Фотием и Феоктистом. Что до предположения, согласно которому Фотий был учеником Григория Асвесты, оно, вероятно, является результатом неправильного истолкования одного отрывка из Жития Игнатия авторства Никиты (PG 105, col. 512В), где καθηγητής не может иметь этого значения.
23. Вопрос № 106 из «Амфилохий» (PG 105, col. 640-641), о плеонастическом употреблении εἰμί в Писании: см. выше, гл. VI, прим. 72.
24. См. выше, с. 237 след.
268
настолько был еще узок научный круг. Но эти люди были совершенно разными: Лев был мудрецом, который никогда не лез в первые ряды; амбициозный Фотий был из другого теста. Я охотно мог бы предположить, что он получил от Льва — который был старше его, не будем этого забывать, — все, что мог извлечь из его примера и опыта, быть может, из его образования (но это чистая гипотеза), вероятно, из его библиотеки. Потом он стал держаться на расстоянии — то ли вследствие какой-то раздражительности или зависти, то ли по религиозным убеждениям.
3. О том, что мирская карьера Фотия была карьерой высокопоставленного чиновника, а не преподавателя
Если достоверно то, что Лев был профессиональным преподавателем, то столь же достоверно то, что Фотий им никогда не был. Все, что могли сказать и повторяли в противоположном смысле, ни на чем не основано, и мне кажется, что если бы Фотий хоть какое-то время профессионально занимался преподаванием, об этом осталось бы, по крайней мере, свидетельство, но мы такого свидетельства не имеем. Его карьера до вступления на патриаршество была — что наиболее согласуется с характером этого человека — карьерой высокопоставленного чиновника. Он поступил на службу в императорскую канцелярию, которая в то время, после достижения наивысшего поста — должности протоасикрита, — могла быть способом достичь патриаршества: так случилось с Тарасием и с Никифором, так случится и с Фотием. Он работал под руководством человека, все еще окруженного тайной, Зеликса, [25] бывшего протоасикритом до 843 г. и, возможно, еще небольшое время после этой даты. Стал ли он его преемником около 845 г.?
25. J. GOUILLARD, «Deux figures», 371-387; H. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius», 361 и η. 72.
269
Эта гипотеза искусно обоснована. [26] В любом случае, датировка 851 г., предложенная для вступления Фотия на высший пост в императорской канцелярии, является необоснованной. [27] Можно только сказать, что он был протоасикритом в течение некоторого количества лет, нам неизвестного, но, конечно, достаточно долго к тому моменту, когда в 858 г. стал патриархом. Его карьера полностью протекала, причем с блеском, в центральном управлении. Он никогда не имел какой-либо штатной должности в публичном образовании и не принимал участия в работе какого-либо образовательного учреждения.
26. Н. AHRWEILER, «Sur la carrière de Photius», 361-363: «еретик» Зелике, разоблаченный патриархом Мефодием (843-847), который даже после присоединения к православию никак не мог сохранить свой пост, не был ли обязан своим «обращением», по крайней мере частично, Фотию, который, вероятно, сменил его тогда на посту протоасикрита? Госпожа Арвейлер связала этот вопрос с личностью павликианина, о котором Фотий говорит в своем четвертом слове против манихеев, называя его Берзелисом-Никифором. Мы рассматриваем это в другом месте. Здесь же скажем только, что нам не представляется возможным принять эту гипотезу.
27. В своей уже упоминавшейся работе об университетской карьере Константина Философа Ф. Дворник пишет (F. DVORNIK, «La carrière universitaire de Constantin», 63-64): «кажется, все указывает, что [Фотий] сделал первые шаги в официальном образовании (...) около 843 г. и получил свой пост благодаря щедротам Феоктиста»; он прибавляет, что Фотий должен был быть назначен протоасикритом в 851 г. и тогда оставил свою должность в «Университете», где его заменил Константин-Кирилл, его прежний ученик, который в этот момент якобы ушел с поста библиотекаря в патриархате. Здесь, как я уже сказал, нет ничего, что можно было бы счесть обоснованным, хотя Ф. Дворник повторяет это в своей книге F. DVORNIK, Les légendes de Constantin et de Méthode, 79 sq. Что касается даты 851 г. для назначения Фотия на пост протоасикрита, то она, повидимому, выведена гипотетически из 6-й главы славянского Жития Константина-Кирилла (Ibid., 85 sq.; 354 sq.), где рассказывается, что Константин был отправлен императором на диспут с сарацинами по вопросам веры; поскольку говорится, что ему в то время было 24 года, из этого была выведена дата 851 г.; а поскольку прибавляется, что в спутники ему дали асикрита, которого Ф. Дворник хочет отождествить с Фотием, отсюда может следовать, что последний был повышен в должности до протоасикрита, самое раннее, в 851 г., но возможно, — говорит автор, — в этом году и по случаю этой миссии. Это всего лишь необоснованные гипотезы.
270
Но относительно последнего пункта, немного забегая вперед, чтобы окончательно убрать с нашей дороги шаткие гипотезы, мне представляется необходимым напомнить, что противоположное мнение поддерживалось с настойчивостью, вследствие которой с ним слишком многие согласились. [28] Выше я уже показал, что гипотеза, согласно которой зависящее от патриархата образовательное учреждение, или «патриаршая Академия», существовало, по меньшей мере, с VI века, лишена оснований. [29] Однако утверждалось, что после восстановления иконопочитания патриарх Мефодий (843-847), при помощи Феоктиста, не мог не проявить интереса к этой так называемой Академии; что затем при первом патриаршестве Игнатия (847-858), который был не слишком благосклонен к светской учености, «мирское образование в патриаршей Школе переживало упадок»; и наконец, что Фотий, став в свою очередь патриархом, во избежание опасности, которую представляла партия игнатиан, «приложил старание, чтобы осуществить свои реформаторские планы, начав с патриаршей Академии». [30] Но единственным приводимым тут доводом является маленькая фраза из славянского Жития Константина-Кирилла, где говорится, что после хазарской миссии, вернувшись в Константинополь и «повидав императора, он жил тихо и, пребывая в церкви Святых Апостолов, молился Богу». [31] Значение славянского текста, совершенно
28. Х.-Г. Бек — один из немногих, если не единственный, кто это ясно увидел; см. выше, гл. IV, прим. 49.
29. См. выше, гл. IV, прим. 95 след.: «Миф о патриаршей Академии». Я лишь напомню, что эту гипотезу особенно отстаивал F. DVORNIK, «Photius», 108-125. На с. 108-119 он рассуждает о «богословской Школе в Константинополе до Фотия», и мы об этом уже говорили. На следующих страницах обсуждается роль, которую якобы играл Фотий в этой патриаршей Академии.
30. F. DVORNIK, «Photius», 119-120.
31. Я цитирую здесь перевод F. DVORNIK, Les légendes de Constantin et de Méthode, 371. Текст славянского Жития (F. GRIVEĆ, F. TOMSIC, Constantinus et Methodius, 128) таков: «Философ же иде в Цариград и видевъ цара живьеше в цркви светих Апостол Бога моле (вар.: Апостол сьеда)»; в латинской версии (Ibid., 198-199) говорится: «Philosophus autem profectus est Constantinopolim, et postquam vidit imperatorem, vivebat sine tumultu, Deum orans, ad ecclesiam ss. apostolorum sedens». Текст, принятый A. VAILLANT, Textes vieux-slaves, I, 29, таков: «...живяше без млъвы, мола Бога, в церкви сватых апостол сьедя»; перевод (Ibid., II, 19): «и он жил в тишине, молясь Боту, пребывая в церкви Святых Апостолов».
271
очевидно переведенного с греческого, по моему мнению, ясно: император предоставил Константину в храме Святых Апостолов κάθισμα в хорошо известном смысле этого слова — келью и место в трапезной, [32] что-то вроде пансиона. Ф. Дворник, напротив, считает, что термин, который использован в славянском Житии, «всегда обозначает должность в системе образования»; следовательно, Константин «преподавал в церкви Святых Апостолов; эта должность могла быть учреждена только патриархом [Фотием] как часть патриаршей Школы»; скорее же, поскольку Константин прозывается Философом и, предположительно, преподавал философию, «вероятно, что он давал те же уроки и в Школе Фотия»; и, переходя от гипотезы к гипотезе, Дворник доходит до утверждения, что Фотий, полностью реорганизуя преподавание в патриаршей Академии, которое в части богословия проводилось в Святой Софии, перенес одну из его ветвей — преподавание светских наук — в храм Святых Апостолов, где он якобы учредил «кафедры философии, грамматики и риторики». [33] При нынешнем состоянии наших знаний, к сожалению, в этом смелом построении нет ни одной детали, которую можно было бы поддержать. Пора вернуться на более твердую почву и рассмотреть труды самого Фотия.
32. См. CH. DUCANGE, Glossarium, sub verbo, который переводит: «une place de Moine».
33. F. DVORNIK, «Photius», 124-125; см. также работу того же автора «Patriarch Photius Scholar», 14, p. 12-13. Эти мнения были поддержаны R. BROWNING, «The Patriarchal School at Constantinople in the twelfth Century», Byz 32 (1962) 167-202; к первой части этой работы, касающейся периода до XII в., следует отнестись со всяческой осторожностью.
272
4. «Лексикон»
Несмотря на все споры, которые имели место и продолжаются по этому вопросу, мне кажется, что первой работой Фотия, дошедшей до нас, является «Лексикон». [34] Нет достаточных оснований отвергать свидетельство из 21-го вопроса «Амфилохий»: «Можно было бы приняться за большой труд, собрав не все слова с их множеством значений — задача огромная и почти неисполнимая, — но наиболее разговорные и чаще всего употребляемые; это я и сделал, как ты знаешь, на исходе отроческого возраста». [35] К тому же мы знаем от самого Фотия, что он внимательно просмотрел большое число словарей: в «Библиотеке» он цитирует, по меньшей мере, шестнадцать из них и неоднократно указывает, как полезно было бы сделать из нескольких один. [36]
34. Я использовал издание S. А. NABER, Photii patriarchae Lexicon, t. I—II (Leyden, 1864-1865), воспроизведенное фотографически в одном томе, изданном в Амстердаме в 1965 г. Впрочем, издание R. PORSON (ed.), Photii Lexicon (Leipzig, 1823) сохраняет некоторые преимущества перед изданием Набера. Общий обзор см.: J. TOLKHIEHN, S.V. «Lexikographie», RE (1925) Col. 2469-2479 (византийские лексикографы) и особенно 2471-2472 (Фотий); К. ZIEGLER, «Photios», col. 732-734.
35. PG 101, col. 153C:
36. См. Кодексы 145-157. В Кодексе 152 он наводит на мысль, что из двух редакций алфавитного списка «аттических слов» Элия Дионисия Галикарнасского он составил одну, а в Кодексе 153 по поводу «Алфавитного словаря» Павсания замечает, что можно был бы легко вставить материал из него в предыдущий труд. В Кодексе 154 он говорит о словарях платоновских терминов Тимея и Боэция, а из Кодекса 155 можно понять, что он сделал из них один и добавил в него материал из другого аналогичного словаря, о котором он говорит только то, что он был посвящен Афинагору. Несомненно, что он одно время занимался работами такого рода, и неудивительно, что он сам попытался предпринять подобный труд.
273
О Фотии-лексикографе нет удовлетворительных исследований. [37] Этот вопрос вновь встал после находки, десять лет тому назад, полной рукописи «Лексикона», из которого нам были известны только примерно две трети; [38] теперь следует ждать публикации. Но греческий ученый, принимающий участие в подготовке издания, К. Цанцаноглу, только что посвятил монографию дате составления «Лексикона» и изучению его рукописной традиции; [39] достойная больших похвал во второй части, в первой, как мне кажется, она требует осторожного отношения. Автор считает, что «Лексикон» не является συναγωγὴ πολυσήμων φωνῶν, о котором говорится в 21-м вопросе «Амфилохий», но представляет собой осуществление одной из лексикографических задач, о полезности которых Фотий говорит в «Библиотеке». Следовательно, по мнению исследователя, «Лексикон» составлен позже «Библиотеки» и
37. Книга Р. ROELLIG, Quae ratio inter Photii et Suidae lexical intercedat. Dissert. (Halle, 1884) стала ненужной (ее тезис состоит в том, что Суда не заимствует у Фотия); с работой Р. BECKER, De Photio et Aretha lexicorum scriptoribus. Dissert. (Bonn, 1909) еще можно консультироваться по некоторым вопросам (автор восстает против идеи, что «Лексикон» написал позже «Библиотеки»). Классический труд R. REITZENSTEIN, Geschichte der griechischen Etymologïka. Ein Beitrag zur Geschichte der Philologie in Alexandria und Byzanz (Leipzig, 1897; репринт Amsterdam, 1964) в том, что касается Фотия, не оправдывает надежд, так же как работа Н. ERBSE, Untersuchungen zu den attizistischen Lexica I-III (Berlin, 1950) (Abhandlungen der Bayerischen Akademie der Wissenschaften), автор которой интересуется в особенности Евстафием, но, впрочем, осуществил издание Элия Дионисия Галикарнасского и Павсания.
38. L. POLITIS, «Die Handschriftensammlung des Klosters Zavorda und die neuaufgefundene Photios-Handschrift», Philologus 105 (1961) 136-144. Маленький монастырь Заворда, основанный Никанором в первых годах XVI в., находится на холме на левом берегу Алиакмона, на юге от Козани и на восток от Гревены. Л. Политис обнаружил там около 200 рукописей. Композитная рукопись, которая содержит как раз полный текст «Лексикона» Фотия, для этой части (ff. 77-198) датируется, как кажется, концом XIII в.
39. К. ΤΣΑΝΤΣΑΝΟΓΛΟΥ, Τὸ Λεξικὸ τοῦ Φωτίου, Χρονολόγηση, Χειρόγραφη παράδοση (Θεσσαλονίκη, 1967; вышла в 1968) (Ἑλληνικά, παράρτημα, 17).
274
посольства к арабам. Для посольства он отвергает датировку 838 г. и принимает для составления «Библиотеки» очень позднюю дату, после 876 г., предложенную Ф. Алкеным. В конечном счете он относит посольство и «Библиотеку» к 876-877 гг. и полагает, что «Лексикон», который в этом случае становится трудом старости, относится, скорее, ко времени второго патриаршества, 877-886 гг.
Я не могу согласиться с этой точкой зрения по следующим причинам. Во-первых, если уж оспаривать связь между «Лексиконом» и определением, данным в «Амфилохиях», то с еще большим основанием можно оспаривать, что он соответствует одной из лексикографических программ, изложенных в «Библиотеке», ведь принято мнение, что изначальное название «Лексикона» должно было быть таким: Λέξεων συναγωγὴ κατὰ στοιχεῖον δι' ὧν ῥητόρων τε πόνοι καὶ συγγραφέων ἐξωραΐζονται μάλιστα, [40] — довольно расплывчатое наименование для того, чтобы отнести его к трудам другого рода, нежели произведение, даже по характеру достаточно плохо определенное, каким является «Лексикон». Во-вторых, довольно странно считать и «Лексикон», и «Библиотеку» трудами старости Фотия и относить их ко времени его второго патриаршества, когда у него, как кажется, были и другие вкусы, и другие заботы. Наконец, тогда как подобный парадокс требовал бы хорошей аргументации, все хронологические данные, принимаемые Цанцаноглу, противоречат тем, которые я считаю правдоподобными, о чем я уже слишком долго и подробно писал, чтобы была необходимость к этому возвращаться. [41]
40. К. ΤΣΑΝΤΣΑΝΟΓΛΟΥ, Τό Λεξικὸ τοῦ Φωτίου, 89 sq., о рукописной традиции надписания «Лексикона»: в той форме, которая нам известна, оно не может принадлежать Фотию, который в нем назван ἁγιώτατος. См. также К. ZIEGLER, «Photios», col. 732-734.
41. Увлеченный предложенной им хронологией, Цанцаноглу выдвигает гипотезу, что неизвестный нам Фома, протоспафарий и архонт Ликостомия в Фессалии, ученик Фотия, упомянутый в заглавии «Лексикона», может быть одним лицом с протоспафарием Фомой из Теге в Пелопоннесе, который, согласно одной из апологетических речей Арефы, которую Кугеас относит ко времени после 921 г., был скомпрометирован в одном из заговоров против Константина Порфирородного и в цепях отправлен в Константинополь. Предположение из разряда наименее правдоподобных.
275
Впрочем, следует вспомнить, что использование «Библиотеки» в дискуссиях о хронологии требует особой осторожности, поскольку, если мы и вправе предложить дату для собрания и упорядочения читательских заметок, которые принято называть Кодексами, то это дает нам только terminus ante, а не дату для написания каждого Кодекса в отдельности.
Итак, нужно вернуться к здравому смыслу и к простоте. У нас есть и нам известна только одна работа Фотия из разряда лексиконов. С другой стороны, у нас есть свидетельство, и только одно, но исходящее от самого Фотия, который сообщает, что он действительно в юности составил «Лексикон». Мы не имеем достаточных оснований отвергать связь, которая устанавливается сама собой.
У нас нет никаких представлений о том, каким образом Фотий взялся за дело, когда, на исходе отрочества, как говорится в «Амфилохиях», он осуществил этот труд, который воссоздает для нас важный аспект его деятельности и филологических вкусов. Но можно сделать несколько замечаний. Первое — по поводу отсутствия системы. Статьи — в первой опубликованной части «Лексикона» их примерно от 7000 до 8000 — часто очень коротки, сводятся к двум равнозначным словам или синонимам: εὐκληρία-εὐτυχία, εὐμοιρία-εὐκληρία, θωπεία-κολακεία, σπάνις-ἔνδεια. Иногда оба термина настолько употребительны, что непонятно, почему Фотий ощущал нужду объяснять один с помощью другого или, если он заимствовал термин из предшествовавшего словаря, отмечать эту равнозначность: κατάλληλον-ἁρμόδιον, ξιφηφόρος-ξιφήρης, οἰκεῖος-ἴδιος. Иной раз пояснение сводится к одному слову: καλλιρόην-κρήνην, или к переводу диалектического выражения. Часто это заметка, которая занимает от одной до, самое
276
большее шести или восьми строк. Попадаются замечания грамматического характера, о роде, о числе. Многочисленны пословицы или вошедшие в поговорку выражения. Много и терминов, касающихся общественных установлений Афин, Спарты и других мест. Иногда источник указан, чаще нет. Встречаются признаки того, что один и тот же термин вносился из разных источников или по разным случаям, причем не было приложено стараний их объединить: так, слово λούτριον повторяется дважды, сначала истолкованное как ἀπόλουμα καὶ ἀπόνιμμα, а через пять статей ниже — как τὸ τῶν νενιμμένων ῥυπαρὸν ὕδωρ.
Кратко сказать, «Лексикон» носит характер более практический, чем систематический или ученый. По ходу чтения, на протяжении многих лет, Фотий отмечал, придерживаясь алфавитного порядка, κατὰ στοιχεῖον, все слова или выражения, вызывавшие у него интерес или затруднение. Возможно, чтобы их понять, он обращался к тем или иным из специальных словарей, с которыми, как мы знаем, он мог консультироваться; однако при нынешнем состоянии наших знаний не кажется, что он воспроизвел или объединил какие-то из этих словарей как таковые в своем сборнике. Он мог начать эту работу, будучи очень юным, и продолжать ее долгое время более или менее регулярным образом; но мне кажется совершенно ясным, что по своей природе, недостаткам, разрывом между устремлениями и осуществлением проекта, по некоторой наивности, а также по своему совершенно светскому характеру, она носит отпечаток годов обучения. Но Фотий был не таким человеком, который позволит чему-нибудь пропасть: он извлекал выгоду из всего прочитанного им, из всех своих заметок и записей. Итак, однажды он собрал части «Лексикона» и издал их, снабдив их предисловием, которое должно придать вид целостности и общеполезной значимости работе, ими в достаточной степени обделенной.
В этом предисловии, не свободном, таким образом, от искусственности, Фотий заявляет, что относительно совокупности
277
терминов в области поэзии невозможно сделать что-либо лучшее, нежели труд Диогениана; поэтому его будут занимать слова и выражения, которые ῥητόρων τε καὶ λογογράφων ἀττικίζουσι γλῶσσαν, — не все (такое предприятие было бы самонадеянным и превышало бы возможности досуга, которым он располагает), μείζονος ἢ καθʹ ἡμᾶς σχολῆς, но те, знание и употребление которых наиболее необходимо; впрочем, он все же примешивает к ним и поэтические термины и пытается пояснить их значение. Труд посвящен, μνήμης τε ἅμα καὶ φιλίας ἀφοσίωσιν, некоему лицу πονῶν περὶ τοῦς ῥητορικοὺς καὶ συγγραφικοὺς λόγους, которое в предисловии, насколько его текст нам сейчас известен, не названо. Но в некоторых рукописях заглавие называет его — Фома, протоспафарий и архонт Ликостомия — и определяет как οἰκεῖος μαθητής Фотия: он до сих пор не идентифицирован. Что касается даты публикации, которая, думаю, состоялась раньше написания 21-й «Амфилохии», то она не обязательно близка к дате составления; если, напротив, между периодом, когда Фотий мог называть себя τὴν τῶν μειρακίων ἡλικίαν παραλλάττων, и публикацией протекло время, становится понятным то, что человек, которому посвящен труд, занимающий теперь достаточно высокие ранг и должность, был некогда «учеником» Фотия, [42] и что последний, делающий ныне карьеру чиновника высокого ранга, намекает на недостаток у него свободного времени.
Как бы то ни было, «Лексикон» с давних пор широко использовался — в Etymologicum magnum, Судой, Евстафием. Важное звено в длинной цепи греческих лексикографов, для нас он в
42. Как я понимаю, οἰκεῖος μαθητής (выражение наводит на мысль о связи более личной, чем посещение руководимого Фотием кружка, о котором мы скоро будем говорить) в заглавии некоторых рукописей близко к выражению μνήμης τε ἅμα καὶ φιλίας предисловия (которое заставляет думать, что речь идет о знакомстве уже старинном). Но точно мы ничего не знаем. Однако οἰκεῖος μαθητής совершенно не доказывает, что Фома был учеником образовательного учреждения, где Фотий был преподавателем. О Диогениане, упомянутом у Фотия, см. L. COHN, «Diogenianos», RE (1903) Col. 778-783.
278
особенности является свидетелем филологических и «гуманистических» вкусов Фотия — и Византии.
За этим сборником из двухсот семидесяти девяти заметок название «Библиотека», закрепилось, кажется, не раньше XVI в., тогда как наименование Μυριόβιβλος встречается в XIV в. в Paris, suppl. gr. 256. Аутентичным заглавием имеет шанс быть то, которое дают, независимо друг от друга, две лучших и самых древних рукописи (Marc. gr. 450, X в., и 451, XII в.):
«Опись и перечисление прочитанных мною книг, которую попросил меня сделать мой возлюбленный брат Тарасий, чтобы он составил о них мнение в целом; их число 300 без 20 и одной [279J». [44] Таким образом, происхождение и содержание этого труда, о котором можно сказать, что
43. Можно ознакомиться с предисловием к изданию, осуществляемому R. HENRY: Photius, Bibliothèque, I. Лучшей заметкой все еще остается публикация К. ZIEGLER, «Photios», col. 684-727.
(Add.) Я с опозданием ознакомился с работой S. IMPELLIZZERI, «L'umanesimo bizantino del IX secolo e la genesi délia "Biblioteca" di Fozio», Rivista di Studi bizantini e neoellenici, N.S. 6-7 (1969-1970) 9-69 (она должна будет также появиться в Studi storici in onore di Gabriele Pepe). В ней нужно особенно отметить хорошую библиографию.
44. Фотий повторяет это число 279 дважды и двумя различными образами: в предначинательном послании к Тарасию: ταῦτα δὲ [τὰ βιβλία] ἐστι πεντεκαιδεκάτῳ μέρει τῶν τριακοσίων ἐφ' ἑνὶ καὶ οὐ πλέον ἀπολείποντα, «300 без пятнадцатой части (от трехсот) и одной», — и в послесловии: εἰς τοσοῦτον συνάγειται πλῆθος τριακοσίοστῷ καὶ πεντεκαιδεκάτῳ μέρει προελθεῖν ἄχρι τῶν τριακοσίων κωλυόμενον, «чтобы достичь в сумме трехсот, недостает одной трехсотой (= одна) и одной пятнадцатой (= 20)». Эти странные подсчеты повторены здесь лишь потому, что они, как я думаю, полезны для подтверждения того, что заглавие обеих основных рукописей является именно тем, которое дал своему труду Фотий.
279
это единственная переданная нам Византией работа по истории литературы, сразу же получившая, как кажется, широкое распространение, [45] указаны в заглавии, еще до уточнений, данных в предначинательном послании и в послесловии.
Предначинательное послание повторяет, что Тарасий попросил Фотия, когда тот собирался отправиться в посольство к арабам, оставить ему в письменном виде заметки о произведениях, которые Фотий прочел один, без участия брата; [46] и вот, Фотий с помощью секретаря записал «все, что сохранил в памяти», «в том порядке, в каком его память представляла ему каждую из книг», не избежав беспорядка и несвязности, поскольку, — говорит он, — если и нетрудно тотчас изложить краткое содержание только что прочитанной книги, то это уже не так легко сделать для многих сразу и по прошествии времени; кроме того, Фотий заявляет, что он менее детально, чем о прочих, рассказал о произведениях общеизвестных, которые не могли ускользнуть от внимания Тарасия. В послесловии он напоминает, что предшествующие 279 заметок являются кратким изложением прочитанного им наедине (φιλολογουμένοις ἡμῖν καθʹ ἑαυτούς) с тех пор, как он стал способен выносить суждения; если Бог даст ему возвратиться из посольства живым и здоровым, он, вероятно, продолжит предпринятый труд.
Я не буду возвращаться к тем обстоятельствам, которые послужили побудительным мотивам или сопровождали составление этого сборника, и вытекающей от сюда дате его составления, поскольку говорил об этом уже дважды. [47] Напомню
45. См. А. DILLER, «Photius' Bibliotheca», с богатыми сведениями о греческих рукописях X-XVI вв., содержащих выдержки из «Библиотеки».
46. R. HENRY (Photius, Bibliothèque, I, 1) переводит τῆς σῆς οὐ τυχόντα παρουσίας ἀναγνωσθῆναι συνέπεσεν (βιβλία) как «(книги), которые мне довелось прочесть в то время, когда я был лишен твоего присутствия». Но οὐ τυχόντα относится к βιβλία, а не к Фотию, как уже заметил, например, V. GRUMEL (RÉB 18 (1960) 216).
47. См. выше, с. 50 след. и 262 след.
280
лишь, что дата должна быть, по нашему мнению, более ранней, .чем об этом говорилось, [48] и что посольство правдоподобно было бы отнести к 838 г., когда Фотий приближался к тридцатилетнему возрасту, если только уже не достиг его. Он уже должен был добрых двенадцать лет считать себя способным выносить суждения о прочитанном, и цифра примерно в 300 произведений не являет собой ничего удивительного, даже если, как очевидно, она далека от того, чтобы представлять совокупность всего, что он прочел.
Тотчас встает вопрос: где он нашел все эти рукописи? В Константинополе, это несомненно: мы уже говорили, что остальные объяснения — не что иное, как выдумки. Но где? Он ни разу не говорит нам об этом. Он также никогда не сообщает, являлся ли он собственником такой-то рукописи или заказывал ее копию. В то время как мы смогли воссоздать часть библиотеки Льва Математика и сможем сделать то же самое для библиотеки Арефы, нам не известна ни одно произведение, которое составляло бы часть библиотеки Фотия или было заказано им. [49] Однако, он должен был обладать редкостным
48. Более поздняя датировка, которую предлагали в противоположность общепринятой дате 855 г. — но в направлении, диаметрально противоположном нашему — относится, напомню, ко второму патриаршеству Фотия (878-886): F. HALKIN, «La date de composition de la Bibliothèque», 414, 417. Что Кодекс 252 рассказывает, главным образом, о двух эпизодах из жизни Григория Великого, которые находятся в греческом Житии этого папы, и что, с другой стороны, это греческое Житие, по-видимому (согласно А. Делеэ), имело в качестве своего источника латинское Житие, составленное по просьбе папы Иоанна VIII (872-882), не предполагает с необходимостью связи: латинское Житие (между 872 и 882 гг.) -> греческое Житие (?) -> Кодекс 252 (?) -> «Библиотека» (до 886 г.). На мой взгляд, это гораздо скорее может указывать на существование какого-то другого текста, нам неизвестного, содержавшего те же самые рассказы.
49. Можно было бы поверить, что есть, по меньшей мере, одно исключение. H. ALLINE, Histoire du texte de Platon, 206-207, обращает внимание на заметки на полях Vatic. gr. 1 или рукописи О Платона, расшифровывает их как τοῦ πατριάρχου τὸ βιβλίον, и истолковывает как указание на экземпляр Платон, принадлежавший Фотию. Уже, наряду с другими учеными, Н. RABE, «Die Platon-Handschrift Ω», дал ряд вариантов маргиналий, взятых из двух книг «Законов», где часть встречаются ссылки на τοῦ πατριάρχου τὸ βιβλίον. ΠΙ. Астрюк любезно изучил для меня в Institut de Recherche et d'Histoire des Textes, фотографии Vatic. gr. 1 и констатировал, что слово πατριάρχου нигде не встречается полностью, но сокращено таким образом, что может быть прочитано как τ(οῦ) π(ατ)ρι(αρ)χ(είου) τὸ βι(βλίον) с тем же успехом, как τ(οῦ) π(ατ)ρι(άρ)χ(ου). Следовательно, речь может идти о списке Платона, хранившемся в библиотеке патриархата, а не о Платоне Фотия. Даже если нужно читать τοῦ πατριάρχου, это тоже может быть способом указания на библиотеку патриархата, а не на личную библиотеку какого-либо патриарха. И если даже автор этих заметок при написании их имел в виду какого-то определенного патриарха, кто сказал нам, что этот патриарх — Фотий?
281
рвением, охотясь за книгами. Если перечислить всех авторов и произведения, о которых он говорит или которые цитирует или в «Библиотеке», или в других своих творениях, мы, вероятно, получим полных каталог того, что еще продолжало быть доступным в Константинополе в его время. В самой «Библиотеке» содержится немало свидетельств показывающих, с каким упорством он старался раздобыть книги, которые хотел прочесть. Например, в Кодексе 40, о Филосторгии: «Вот что я смог прочесть тогда; немного позже, в ином томе, я нашел шесть других книг»; Кодекс 58, об Арриане: «Говорят, что он написал и другие произведения, с которыми я пока не смог ознакомиться»; Кодекс 224, о Мемноне: Фотий прочел и пространно пересказывает его IX-XVI книги, а в заключение прибавляет: «Что до восьми первых и до тех, которые следуют за шестнадцатой, то они мне пока не попадались на глаза»; Кодекс 228, о Ефреме: «Он составил разные книги, из которых к настоящему времени я ознакомился с тремя»; потом он нашел еще одну, содержащую четыре трактата, которые являются темой Кодекса 229. У него попадаются заметки о том, что такое-то произведение трудно найти (δυσεύρετος: Кодекс 187, о Никомахе Геразском). Но бывает и так, что он, имея в руках полный текст произведения, читает его лишь частично или, по крайней мере, частично пересказывает его. [50]
50. Часто встречающееся выражение ἀνεγνώσθη (-θησαν) ἐκ τοῦ (τῶν)... вызывает затруднение. Оно может указывать на частичное прочтение: см., например, первую фразу из Кодекса 240 (Филопон о Шестодневе) и замечания R. HENRY (Photius, Bibliothèque, V, 235). Но мне не кажется, что речь всегда идет именно об этом. Только систематическое сопоставление между многочисленными заметками с подобными вставками, касающимися сохранившихся произведений, с одной стороны, и с самими этими произведениями, с другой, даст ответ на этот вопрос.
282
Манера работы Фотия до сих пор не изучена настолько внимательно, насколько позволяют многочисленные отрывки из «Библиотеки». Например, Кодекс 77, о Евнапии: Фотий знает, что он создал две редакции или «издания» своей «Хроники»; [51] он нашел их обе ἐν παλαιοῖς βιβλίοις и тщательно сравнил, чтобы узнать, чем они отличаются; Кодекс 88, об истории Никейского собора: ему известны два ее списка, из которых один на дает имени автора, а другой приписывает труд Геласию Кесарийскому, о котором Фотий пространно рассуждает; Кодекс 98, о Зосиме: он полагает, что этот автор, как и Евнапий, создал два «издания» своей «Истории», но он видел только второе; Кодексы 112-113, о Клименте Римском: замечательное критическое размышление по поводу апокрифов. Б «Библиотеке» Фотий откровенен больше, чем это можно ожидать, больше, чем в любой другой из своих работ, и можно достаточно хорошо представить себе, как создавалось эта большое сочинение.
Это не сочинение в полном смысле слова, а огромный сборник читательских заметок, которые, по крайней мере, в начале, не предназначались для публикации; в их массу Фотий не стремился внести ни порядка, ни композиции, ни единства. Чтение этих книг могло продолжаться от двенадцати до пятнадцати лет, и возможно, сборник в целом отражает
51. (Add.) Я использую слово «издание», говоря о трудах Евнапия и Зосимы, поскольку невозможно по-другому передать текст Фотия. Но я напоминаю об ученых замечаниях В. А. VAN GRONINGEN, «Ekdosis», Mnémosyne (1963) 1 sq., а также IDEM, Traité d'histoire et de critique des textes grecs (Amsterdam, 1963), passim, где он предостерегает против слишком современных ассоциативных идей, которые вызывает слово «издание», прилагаемое к древним книгам.
283
хронологический порядок, в котором они были прочитаны, поскольку там можно найти несколько упоминаний «прочитанного ранее»; один и тот же автор или произведение могут быть разделены между несколькими заметками, иногда далеко отстоящими друг от друга — вероятно, вследствие случайных находок рукописей; также случается, что Фотий один-два раза забывает, что он уже говорил о какой-то книге, и Кодекс 211, о Дионисии Эгейском, представляет собой что-то вроде дублета Кодекса 185. Если это так, нужно констатировать, что заметки первых лет гораздо короче; затем они удлиняются, иногда до значительных размеров, [52] и можно задаться вопросом, не связано ли это с зарождением в уме Фотия замысла о публикации.
Тем не менее, он сделал выбор, поскольку оставил соответствующее упоминание в предначинательном послании. Он прочел гораздо больше произведений, чем анализирует. Это становится явным из некоторых указаний, данных им, например, в конце Кодекса 164 (Гален), и особенно из того факта, что он, очевидно, не незнаком с большим числом авторов, о которых не говорит — например, со всеми поэтами или с часто упоминаемыми Платоном и Аристотелем — ни одно из их произведений он не подверг разбору. В значительной степени, по крайней мере, в отношении мирских авторов, хотя и с несколькими выдающимися исключениями, «Библиотека» содержит произведения редкие или малоизвестные, поскольку они не входили ни в обычный багаж знаний образованного человека, ни в текущую программу работы скрипториев. Вот почему Тарасий не читал их, или считалось, что не читал.
Фотий составляет свои заметки, имея перед глазами текст, о котором говорил, как показывают и точность даваемых им сведений, и многочисленные цитаты, приводимые им. Он читает
52. A. SEVERYNS, Recherches sur la Chrestomathie de Proclos, I, в заметке о «Библиотеке» в начале тома отмечает, что первые шестьдесят глав (= Кодексов) занимают девятнадцать страниц издания Беккера, тогда как шестьдесят последних занимают триста шестьдесят восемь страниц.
284
с пером в руках, и часто обнаруживается, что, вследствие забавного подражания, самые язык и стиль заметок меняются вместе с разбираемыми произведениями. Тем больше удивления вызывает то, что в некоторых местах оставлены пустые места для данных, таких как количество logoi в кодексе. Забыл ли Фотий отметить это, писал ли он свою заметку тогда, когда уже не имел на руках рукописи? В таком случае следовало бы подумать, что его работа могла включать в себя два этапа: чтение, сопровождавшееся предварительными заметками, и окончательная редакция. Действительно, некоторые заметки составлены по плану: так, Кодекс 241 (Филострат, об Аполлонии) примерно на середине (изд. Р. Анри, с. 191) прерывается замечанием, которое показывает, что заметка разделена на две части, из которых первая представляет собой сборник mirabilia, а следующая за ней касается красоты выражения. Эта вторая часть, впрочем, может быть сделанным секретарем перечислением примечательных отрывков, отмеченых Фотием в процессе чтения.
Хотя сборник в целом не имеет удовлетворительной композиции, тем не менее, можно зафиксировать несколько групп: например, Кодексы 145-157 целиком посвящены словарям; заметки 259-268 касаются ораторов. Однако некоторые ожидаемые сближения, напротив, не сделаны: например, Кодекс 230, о Евлогии, патриархе Александрийском, должен быть объединен с Кодексами 182, 208 и 225-227. Следует ли думать, что, когда какая-то частная тема привлекала любопытство Фотия, он стремился прочесть подряд все, что было с ней связано? Удивляет и другое: значительные размеры и точность некоторых разборов. Читая их, начинаешь думать, что Фотий, посвящая им столько времени и труда, хотел сделать эту работу раз и навсегда, то есть избавиться от необходимости вновь обращаться к оригинальному тексту — или потому, что, как он полагал, на это уже не будет времени; или потому, что рукопись, содержавшая текст, не была для него легко доступной и, во всяком случае, не являлась частью его личной библиотеки.
285
А это возвращает нас к истолкованию предисловия (дополненного послесловием). Как и предисловие к «Лексикону», оно, конечно, подлинное и в целом точное; оно не является, что бы там ни говорили, просто литературной условностью; но в то же время в нем есть что-то искусственное. Оно содержит — причем таким образом, что это уже более нельзя ставить под сомнение — обстоятельства обнародования этого произведения: перед отправлением в опасное посольство Фотий, не желавший, чтобы погибло хоть что-то из того, что он сделал, поспешил одновременно довести до конца и поместить в надежное место, под видом работы, посвященной и доверенной брату, свои литературные заметки. Но оно обманчиво в деталях — например, когда стремиться уверить нас, что сборник был составлен целиком или почти целиком по памяти и продиктован в спешке секретарю. Это большое произведение не является, вероятно, плодом преднамеренного замысла, но оно во всяком случае — плод многих лет, в течение которых развивалось и созревало.
Итог ему был легко и тщательно подведен К. Циглером, [53] и нет оснований делать это заново. Напомним, что Кодексы, касающиеся христианских произведений (Циглер насчитывает их 158), преобладают над относящимися к светским книгам (122); было бы интересно узнать, возрастало ли их число с течением лет. 122 светских Кодекса представляют 99 авторов и относятся ко всем жанрам, кроме поэзии. Для примера возьмем историков, чья доля значительна: 39 Кодексов и 31 автор, которые, за исключением четверых, относятся к эпохе имперской или византийской; стоит отметить небольшой объем историков классической или эллинской эпохи. Можно видеть, что Фотий еще читал сорок книг Диодора, «Римскую историю» Аппиана целиком, исторические произведения Арриана и т. п.: в сумме двадцать историков нам известны исключительно через «Библиотеку», и четверо — более полно благодаря ей,
53. См. К. ZIEGLER, «Photios».
286
иначе говоря, они были прочитаны Фотием полностью, тогда как до нашего времени сохранились лишь частично. Циглер сделал подобный же подсчет и для других жанров: можно придти к заключению, что, исходя из свидетельств только одной «Библиотеки», Фотий читал больше шестидесяти произведений светской литературы, потерянных для нас полностью или частично. Итак, следует ли отсюда, что утраченное после IX века составляет примерно четвертую или пятую часть всего, что в те времена еще существовало? Подобный же подсчет, сделанный для 158 религиозных Кодексов, не только не противоречит, но даже утяжеляет эту оценку, поскольку можно констатировать, что примерно 70 произведений церковного или богословского содержания, упомянутых в «Библиотеке», дошли до нас, тогда как около ста полностью или частично утрачены.
Фотий по-разному подходит к произведениям мирским и христианским. К мирским, помимо столь живого и совершенно средневекового интереса к mirabilia, истинным или воображаемым необычным явлениям в великой книге мироздания, он проявляет в особенности интерес филологический и литературный. Он нисколько не озабочен, к примеру, тем, чтобы оценить степень достоверности историка. Иногда он выносит суждение с точки зрения нравственности, еще в некотором роде христианское: против астрологии и гадания, противостоящих свободной воле, или против непристойности, которую он находит в романе «Левкиппа и Клитофонт». Но чаще всего в мирских произведениях он обсуждает только их формальные достоинства и недостатки. Что касается произведений религиозного характера, то здесь Фотий, напротив, всегда высказывается по существу, и всегда в направлении самом православном.
С нашей точки зрения, в неисчерпаемом и еще едва описанном сокровище «Библиотеки» интересно все: например, отношение к греческой философии — недоверчивое или враждебное к платоновской теории идей, сдержанное даже к учению Аристотеля, за исключением того, что касается диалектики и логики, расцениваемых как подготовительный курс
287
к богословию. [54] Но я дерзну сказать, что то, что может быть названо, выражаясь, вероятно, слишком по-современному, «литературной критикой», заслуживает особенного внимания. [55] Во-первых, потому, что здесь проявляется характер, силу которого невозможно отрицать, в этой области долгое время не имевший себе равных в Византии. Но также и потому, что нужно будет непременно приложить все усилия, чтобы дать ответ на вопрос, которым до сих пор почти не задавались: в какой мере Фотий оригинален и является новатором, в какой мере он вписывается в традицию?
К. Циглер смог написать, в заключение своего подробного обзора «Библиотеки»: «Мне представляется весьма правдоподобным, что с конца Античности до эпохи Фотия в этой области (литературной критики) сохранялась традиция Школы, которая для нас неразличима, но никогда не прерывалась; Фотий воспринял ее и вновь оживил». [56] Безусловно, в общем и целом это так и есть, но необходимо внести некоторые уточнения или оттенки, поскольку Фотий и здесь не был привязан к одной-единственной традиции. Необходимо особенно учитывать его всегда открытую любознательность, его постоянную приспособляемость. Его последний издатель, Р. Анри, на примере знаменитого Кодекса 239, посвященного «Хрестоматии» Прокла, [57] показал, что Фотий, проявляет что-то вроде
54. См. В. ΤΑΤΑΚΙΣ, «Φώτιος ὁ μεγάλος ἀνθρωπιστής», в: Κυρίλλῳ καὶ Μεθοδίῳ τόμος ἑόρτος, I (Θεσσαλονίκη, 1966) 81-111. Все указания исторического характера в этой работе нуждаются в проверке. Но автор дает общие сведения о философских идеях Фотия. Он также заявляет там о грядущей публикации работы под заглавием «Περὶ γενῶν καὶ εἰδῶν στὸ Φώτιο» (как я предполагаю, основанной на Вопросе 77 «Амфилохий», посвященному этой теме); о ее выходе в свет мне ничего не известно.
55. Не стоит труда читать небольшую книгу G. HARTMANN, Photius' Literarästhetik (Leipzig, 1929).
56. К. ZIEGLER, «Photios», col. 723.
57. Этот Кодекс знаменит также тем, что ему была посвящена большая работа: A. SEVERYNS, Recherches sur la Chrestomathie de Proclos. Находящийся в начале т. I (р. 1-12) общий обзор, посвященный «Фотию и Библиотеке», на мой взгляд, сильно зависит от работы Е. ORTH, Rhetorische Forschungen, I: Photiana (Leipzige, 1928), которую следует читать с осторожностью.
288
имитации и использует там Прокловскую терминологию, испытавшую, что бы там ни говорили, влияние стилистических теорий стоиков меньше, чем Феофраста; между тем, в других местах Фотий будет больше заимствовать из литературных теорий Димитрия Фалернского, Дионисия Галикарнасского или Гермогена Тарсийского. [58] По мнению Р. Дженкинса, именно влияние последнего на Фотия было преобладающим. Он считает, [59] что в византийской школьной традиции постоянно использовались четыре учебника первых веков нашей эры, иллюстрированные примерами, почерпнутыми из классической эпохи: Аполлония Дискола и Геродиана по синтаксису и частям речи, Гермогена Тарсийского по категориям литературного стиля и основам литературной критики, а также Progymnas-ma-ta или риторические упражения Аффония Антиохийского. И он полагает, что суждения, которые Фотий выносит в своей «Библиотеке», часто являются «механическим применением литературных категорий, взятых из Гермогена». Отсюда видно, в каком направлении должны идти исследования. Так же, как «Лексикон» должен занять место именно в большом потоке греко-византийских лексикографов, так и «Библиотеку» следует отнести к великой традиции стилистики и частично риторики. Нужно константировать, что роль Фотия состоит больше не в изобретении, а в новом открытии и в обновлении преемственности; тем не менее, при этом не следует отрицать вклада его могучей индивидуальности, особенно касающегося, как мне кажется, нравственной стороны, — вклада, который позволяет сильно расширить поле дискуссии. Г. Л. Кустас, [60]
58. R. HENRY, «Proclus et le vocabulaire technique de Photius», Revue belge de Philologie et d'Histoire 13 (1934) 615-627.
59. R. JENKINS, «The Hellenistic Origins», 43 и 47 sq.
60. G. L. KUSTAS, «The Literary crititcism of Photius. A Christian définition of style», Ἑλληνικά 17 (1962) 132-169 (с полной библиографией о Фотии как писателе и критике).
289
расценивая литературную критику Фотия как христианское определение стиля, по необходимости берет в качестве отправной точки древнюю стилистику и показывает, что Фотий знал разные ее направления и часто их сочетал. Но он справедливо настаивает на том, что знание христианской этики (можно ли тут говорить о христианском гуманизме?) и ее главенство приводит Фотия к сочетанию ее с эстетикой и к установлению тесной связи между литературными достоинствами, с одной стороны, и нравственно-религиозными достоинствами, с другой.
Возможно, в этом состоит одна из причин большого успеха, который, как кажется, имела «Библиотека». [61] Во всяком случае, это возвращает нас к мысли, которую уже пытались выразить: Фотий закрепляет новое — спокойное, умеренное — отношение к языческой литературе, все еще, разумеется, отдавая предпочтение литературе христианской; это соответствует эпохе, когда торжество православие вселило в христиан уверенность и спокойствие; и, возможно, это является также отправной точкой нового классицизма — классицизма византийского, в основе христианского, но желающего не отвергать, а, напротив, использовать и частично ассимилировать светский эллинизм, отныне уже безопасно для себя.
6. Интеллектуальное окружение
«Лексикон» и «Библиотека» являются плодами долгого чтения, которым занимался Фотий в одиночестве в годы своей юности — без намерения, по крайней мере, поначалу, их обнародовать и в любом случае без связи с какой бы то ни было преподавательской деятельностью. Однако можно вспомнить, что Фома, которому было посвящено (впрочем, дата посвящения
61. См. выше, прим. 45, а также A. SEVERYNS, Recherches sur la Chrestomathie de Proclos, например, 359 sq. («Coup d'oeil sur l'histoire de la tradition manuscrite de la Bibliothèque principalement d'après le Codex 239»: очень быстро усложнившаяся традиция из-за существования почти сразу же сделанных копий), 382 («большой успех у византийских ученых X-XII веков»).
290
неизвестна) издание «Лексикона», назван οἰκεῖος μαθητής Фотия. Это определение содержится и в заглавии, которое, в той форме, в какой оно нам известно, не принадлежит Фотию, а посвятительное послание не содержит ни этого выражения, ни похожего смысла, но говорит лишь о дружбе, связывающей Фотия и Фому, и о склонности последнего к литературе. Тем не менее, довольно рано, еще при жизни Фотия, считалось, что он мог иметь учеников. В каком смысле это следует понимать?
Мы находим ответ в замечательном документе, вышедшем из-под пера самого Фотия — его большом оправдательном письме к папе Николаю I (858-867). Оно является нашим лучшим источником сведений об интеллектуальных направлении и влиянии Фотия в счастливый период ἀκμή его жизни, который уже не относится к относительно замкнутому существованию во время обучения, но еще не связан с напряженной политической деятельностью первого патриаршества: предположим — предлагая, быть может, опрометчиво хронологические ориентиры, — между посольством 838 г. и восшествием на вселенский престол в 858 г., в то время, когда он делал блестящую карьеру во дворце. Это письмо написано в августе или сентябре 861 г. [62] Оно входит в контекст сложных переговоров, проходивших между Константинополем и Римом после низложения Игнатия и восшествия на патриаршество Фотия, [63] где одним из главных эпизодов был собор, состоявшийся в Константинополе, в храме Святых Апостолов, весной 861 г., с участием папских легатов, который закончился осуждением Игнатия. Когда к концу лета, после того как были улажены прочие дела, легаты отбыли обратно в Рим, где их вскоре обвинят в превышении полномочий, византийские послы также отправились в Рим, неся письма к папе от императора Михаила III и от Фотия. В своем длинном послании Фотий стремится,
62. PG 102, col. 593-617. Анализ и датировка: V. GRUMEL, Regestes, № 469.
63. Эти переговоры хорошо изучены у F. DVORNIK, Le schisme de Photius, histoire et légende (Paris, 1950); об оправдательном письме см. с. 145-146.
291
в числе прочего, убедить Николая I, что он был возведен на патриаршество против собственной воли и его нужно, скорее, жалеть, чем порицать. Итак, он рисует картину своей прежней счастливой и плодотворной жизни, вынужденный отказ от которой был для него мучителен. Вот попытка перевода. [64]
«Я расстался с тихой жизнью, расстался с исполненным приятности покоем, расстался и с известностью (если только можно привязываться к мирской славе), я покинул любезную мне тишину, это чистое и восхитительное общение с моими близкими, эти отношения, свободные от горя, корысти и упрека (...). Как можно было бы без стенаний видеть, как все это уходит в прошлре? Когда я оставался дома, я утопал в самом восхитительном из удовольствий, видя усердие учащихся (τῶν μανθανόντων), рвение задававших вопросы, воодушевление отвечавших: так формируется и укрепляется способность суждения у тех, чей плодотворный досуг (μαθηματικαὶ σχολαί) оттачивает ум, у тех, кого "логические" приемы (λογικαὶ μέθοδοι) ставят на путь истины, у тех, чей разум Священные Писания направляют ко благочестию — наивысшему плоду всех остальных учебных занятий. Ибо именно такой сонм (χορός) посещал мой дом. И когда я выходил, чтобы отправиться, как это часто случалось, ко двору императора, мы трогательно прощались и меня просили не задерживаться, поскольку я имел исключительное право на то, чтобы длительность моего пребывания во дворце зависела только от меня. И когда я возвращался, ученый χορός, пребывавший у моих дверей, шел мне навстречу: одни, которым выдающиеся достоинства придавали больше дерзновения, упрекали меня за то, что я так замедлил; другие ограничивались тем, что приветствовали меня; наконец, третьи давали понять, что ожидали меня с нетерпением. И в этом окружении не было ни интриг, ни хитрости, ни зависти. Итак, кто же из вкусивших такой жизни охотно перенес бы переворот в ней, не испустив стенаний? Вот что я покинул, вот что
64. PG 102, col. 597A-D.
292
оплакивал, вот чего лишение вынудило меня проливать ручьи слез и одеться пеленой печали».
Разумеется, мы не обязаны верить, что Фотий неохотно согласился на патриаршество, где его таланты великого государственного мужа нашли достойное развитие. Но это изображение того, как он проводил свои дни до ноября-декабря 858 г., несмотря на свой стиль, несет богатые сведения. Итак, он был высокопоставленным служащим во дворце, обязанным туда часто являться, впрочем, не подчиняясь определенному расписанию: действительно, мы знаем, что, получив должность протоасикрита, он достиг предела в продвижении по службе в канцелярии. Остальное время он проводил дома, среди своих книг, окруженный товарищами по научным занятиям, чье общество доставляло ему живейшее удовольствие. Исходя из прочитанного, можно сказать, что они составляли три группы и распределялись по трем уровням: наиболее преуспевшие в науках, способные отвечать на вопросы других, которые становились близки Фотию и могли себе позволить упрекать его за опоздание, когда он возвращался из дворца; затем те, кто задавал вопросы и набирался знаний, вероятно более молодые или не так давно пришедшие, менее дружные с Фотием, которые ограничивались тем, что приветствовали его; наконец, новички, обучавшиеся, слушая других, сами же пока не участвуя в разговоре, которые и проявляли себя, лишь безмолвно показывая, с каким нетерпением они ожидали возвращения Фотия. Все вместе они образовывали, по выражению, заимствованному из словаря античной Школы, «хор». Можно было бы, продолжая сравнение, сказать, что они являлись учениками (μαθηταί) подобно тому Фоме, которому посвящен «Лексикон». Ничто не указывает на то, что это были учащиеся школы — да и каким образом протоасикрит мог бы содержать школу? Это что-то вроде частного кружка, интеллектуального окружения или академии, чьей душой является Фотий, а местонахождением — его дом: простое и яркое изображение тех, кто у дверей ожидает его возвращения. Чем они занимались?
293
Беседовали, спрашивали, отвечали. Обращаясь к латинянину, которого он должен был считать очень невежественным и который, как он знал, был к нему плохо расположен, Фотий не говорит об этом ничего более: он наводит на мысль, что они занимались также и светскими науками, но выражения μαθηματικαὶ σχολαί и λογικαὶ μέθοδοι осторожны, и он торопится дать понять, что прежде всего это было подготовкой к восприятию наук религиозных. Хотя наше любопытство не совсем удовлетворено, у нас нет ни одного другого столь же живого свидетельства об интеллектуальных кругах Константинополя. Чтобы дать ему справедливую оценку, надо вспомнить, что дело происходит около середины IX века.
7. Свидетельство «Амфилохий»
Нет оснований думать, что какой-либо из критических разборов, составляющих «Библиотеку», был подготовлен в этом кружке; этому противоречит и принятая нами хронология. Скорее, я предположил бы, что та известность, пришедшая к Фотию после публикации этого огромного литературного сборника, способствовала рождению этого подобия академии. Зато, как кажется, многочисленные отголоски деятельности последней мы встречаем в «Амфилохиях».
Этим произведением трудно пользоваться, поскольку все еще нет ни его хорошего издания, [65] ни хороших исследований о нем. [66] Сначала следовало бы прояснить связи между двумя собраниями писем Фотия, с одной стороны, и «Амфилохиями»,
65. Его можно найти в PG 101, где оно занимает почти весь том; но критическое издание еще предстоит сделать. {Теперь см. издание писем и «Амфилохий»: В. LAOURDAS, L. G. WESTERINK (eds.), Photii patriarchae Constantinopolitani Epistulae et Amphilochia, vol. 1-6 (Leipzig, 1988-1988). — Прим. пер.}
66. Сочинение Гергенрётера, воспроизведенное в начале PG 101, col. 1-20, имеет определенные достоинства; лучшим общим обзором по-прежнему остается сделанный К. ZIEGLER, «Photios», col. 727-632.
294
с другой, поскольку рукописная традиция тех и других, сложная и до сих пор не распутанная, показывает, что здесь имели место контаминации. Тем не менее, что касается интересующего нас вопроса, главное достаточно ясно. Этот сборник из примерно трехсот «вопросов» или затруднений, а скорее, ответов, которые Фотий пытается дать на эти вопросы, не имеет ни плана, ни какого бы то ни было единства композиции: он всего лишь объединяет серию заметок или небольших трактатов весьма неодинаковой величины, в разных обстоятельствах и в разное время написанных Фотием, которым он не хотел дать пропасть. Так же как в «Библиотеке» и «Лексиконе», он предваряет сборник предначинательным посланием: оно адресовано митрополиту Кизическому Амфилохию. И на этот раз предисловие вновь перемешивает реальность с выдумкой. Фотий заявляет, что он, создавая этот сборник, выполняет просьбу Амфилохия, попросившего его собрать и переписать начисто разрешения, которые он давал в разных случаях трудным вопросам, задававшихся ему, и изложение которых Амфилохий частью слышал от Фотия собственными ушами. Он притворяется, что уступает этой просьбе, несмотря на все то, что могло бы его остановить: его уже преклонный возраст и особенно трудности его теперешнего положения, ведь для него ныне пришло время испытаний. Действительно, на мой взгляд представляется несомненным, что составление сборника относится ко времени первого низложения Фотия, то есть к годам последовавшим за осенью 867 г., причем к самым первым годам, поскольку в нем можно найти несколько намеков на суровые условия жизни, навязанные патриарху — а мне не кажется, что Василий I долго держал Фотия в немилости, — и во всяком случае, это было не в то время, когда император доверил ему обучение своих детей. [67] Я бы предпочел отнести
67. F. DVORNIK, Les légendes de Constantin et de Méthode, 236, признаёт, что у нас нет достоверных данных относительно даты примирения Василия I с Фотием, но считает, что «это не могло случиться позднее 873 г.» Сведения об этом эпизоде следует искать у Продолжателя Феофана, Th. Cont., 276-277 (V, 44), который так описывает воспитание императорских детей, порученное Василием I Фотию: κἂν τοῖς βασιλείοις διατριβὴν αὐτῷ δοὺς τῶν οἰκείων παίδων ἀπέδειξε παιδευτὴν καὶ διδάσκαλον. Другие источники, менее надежные, уточняют, что это место (διατριβή) находилось в Магнавре. Но F. FUCHS, Die höheren Schulen, 21, совершил ошибку, рассуждая в связи с этим о «Школе в Магнавре», где Фотий якобы публично преподавал: речь идет только об обучении юных царевичей.
295
«Амфилохии» к периоду 868-872 гг., причем ближе к первой дате.
Но как «Библиотека» не была составлена во время посольства, так и «Амфилохии» не были написаны в годы испытаний, за исключением ряда вопросов. Относятся ли некоторые части ко времени первого патриаршества? Это представляется малоправдоподобным, но невозможно с уверенностью ответить на этот вопрос. Зато многие выражения выявляют связь с теми занятиями, которыми Фотий руководил до 858 г. В конце Вопроса 77, о роде и виде, он напоминает, что он более внимательно изучал эту тему еще в то время, когда предавался διαλεκτικαὶ μελέται. [68] Вопросы 137-147, адресованные «Амфилохию, попросившему кратко и ясно изложить десять категорий», составляют небольшой трактат об учении Аристотеля, вставленный без изменений в «Амфилохии». В Вопросе 78, посвященном второму слову Григория Назианзина о Сыне, Фотий приглашает Амфилохия вспомнить, что эта тема некогда уже излагалась им перед слушателями — из которых Амфилохий был не последним — во время «совместных диалектических упражнений», [69] и напоминает адресату, что после этого он составил маленький трактат, ὃς κατὰ τὰς διαλεκτικὰς πάλαι παρρησιάζεται διατριβάς. [70] Фотий называет занятиями,
68. PG 101, col. 489А: ἔτι ταὶς διαλεκτικαῖς ἐνασχολουμένων ἡμῶν μελέταις.
69. PG 101, col. 496Α: πάλαι ποτὲ κατὰ τὰς διαλεκτικὰς συγγθμνασίας τὰς τοπικὰς μεθόδους ἀναπτύσσοντός μου τοῖς ἀκροωμένοις.
70. PG 101, col. 501Β.
296
упражнениями или «диалектическими» беседами [71] как раз то, что описывает в послании к папе Николаю. Амфилохий был одним из членов его кружка, причем из числа выдающихся. Фотий фактически называет себя по отношении к нему διδάσκαλος, [72] и здесь, напомним, следует подразумевать отношения учителя и ученика, а не преподавателя и учащегося.
Таким образом, «Амфилохии» среди прочего сохранили для нас остатки и изображение трудов и деятельности Фотия в тот период жизни, когда он исполнял свои обязанности во дворце, а также был для группы друзей и одновременно учеников кем-то вроде учителя в мыслительной работе, руководителя или вдохновителя. Ему тогда случалось перед этим χορός делать доклады, которые он записывал в более или менее законченной форме. Он сохранил их, и по меньшей мере некая часть их воспроизводится в новом труде, задачей которого, конечно, было именно собрать их и передать потомкам. Что в этих обстоятельствах привлекает внимание, так это малое количество вопросов, касающихся светских тем — меньше десятка. Они делятся на две группы. Одна вперемешку затрагивает самые разные вещи: плеонастическое употребление εἰμί (Вопрос 106, адресованный Льву Философу); даты, на которые приходится начало года (Вопрос 134); новомесячия, календы, иды и ноны (Вопрос 242); камень-магнит (Вопрос 131); количество Сивилл (Вопрос 150); причина, по которой поэты дают Амалфеев рог в руки Гераклу (Вопрос 107). Другая группа касается философских тем: рода и вида в Вопросе 77, категорий Аристотеля в Вопросах 137-147. Единственными светскими авторами, которым уделено значительное [73] место, являются
71. Возможно, в противоположность σχολαζούσας μελετάς τοῖς ἱερωτάτοις ἡμῶν δόγμασι, где Амфилохий тоже присутствовал (Вопрос 24: PG 101, col. 189AB).
72. Вопрос 23: PG 101, col. 173В.
73. О Юлиане Отступнике идет речь в Вопросе 101, откуда мы узнаём, что Фотий писал о Юлиане: PG 101, col. 617А и 633В.
297
именно Платон и Аристотель. [74] О Платоне и о теории идей суждение Фотия сурово. [75] Он более благосклонен к Аристотелю, который «привел в восхищение Грецию» и полезен также и для христиан. [76] Но повсюду религиозная ученость превозносится, а мирская умаляется, причем иногда в выражениях более грубых, чем мы могли бы ожидать: «Принадлежащие нам [христианам] благородные музы настолько отличаются от муз эллинских, насколько свободные натуры отличаются от натур рабских, а истина от заблуждения». [77]
Итак, надо ли говорить об эволюции у Фотия? Конечно, у читателя при переходе от «Библиотеки» к «Амфилохиям» складывается такое впечатление. Юный Фотий в годы обучения кажется ему пропитанным тем светским эллинизмом, к которому он, несомненно, проявлял (впрочем, как и ко всему остальному) живой интерес. Зрелый Фотий показывает ему почти исключительно лицо христианина, поглощенного своей религией и верой. Но в действительности не был ли этот человек таким всегда? Его умственные упражнения, его жажда познаний приводили ли когда-нибудь к иному концу? «Внешняя ученость» была ли когда-нибудь для него чем-то иным, нежели προπαιδεία? Если мы не ошибаемся, если «Амфилохии» в их наиболее значительной части действительно представляют нам изображение сорокалетнего Фотия, то нужно вернуться к
74. Фотий намекает на другие свои писания об Аристотеле в Вопросах 138 (PG 101, col. 773С) и 141 (col. 796А).
75. Помимо Вопроса 77, см., например, Вопрос 86, где упомянуты τὰ πλατωτικὰ γοητεύματα (PG 101, col. 557C); Вопрос 87, где πλατωνικώτερον противопоставляется εὐσεβέστερον (col. 560Α), и т. п.
76. Вопрос 77 (PG 101, col. 488D): ὁ τὰ Στάγειρα λαχὼν πατρίδα καὶ τὴν Ἑλληνίδα πᾶσαν εἰς θαῦμα γλυκὺ τῆς αὐτοῦ σοφίας ἐπιστρέψας. Быть может, свидетельство одновременно о философской деятельности Фотиева кружка и о месте, которое занимал в ней Аристотель, находится в небольшом трактате «Περὶ Χρόνου», надписанном именем Захарии, митрополита Халкидонского, который издал и откомментировал К. (EHLER, «Zacharias von Chalkedon über die Zeit», BZ 50 (1957) 31-38.
77. PG 101, col. 641C.
298
сказанному нами в начале: в конечном счете, это человек веры, которая преобладает в нем. Человек веры — и человек Церкви: он достигнет патриаршего престола и там полностью реализует себя. Но здесь мы его покинем.
Из суждений современников до нас дошли почти исключительно принадлежащие сторонникам Игнатия. Тем не менее, не стоит ими пренебрегать: даже при их пристрастности они представляют интерес. И прежде всего нужно обратиться к тому из них, где Фотия описывает его враг, сам биограф патриарха Игнатия, Никита Давид, [78] — оно являет настоящий нравственный портрет, и вот его перевод: «Фотий был протоспафарием и протоасикритом, когда его сделали патриархом Константинопольским. Этот Фотий был не низкого и темного происхождения, но напротив — из семьи благородной и знаменитой, и его считали достойнейшим уважения за знание и понимание вещей мира сего. Грамматику и поэзию, риторику и философию, даже медицину и чуть ли не всю мирскую ученость он постиг так, что как полагали, не только превосходил всех людей своего времени, но мог соперничать и с древними. Все соединилось в нем: природные дарования, пыл и богатство, благодаря которому все книги стекались к нему, а превыше всего любовь к славе, заставлявшая его проводить за чтением
78. Житие Игнатия издано в PG 105, col. 488-581; портрет Фотия находится в col. 509. Об авторе и о вопросе, отличен или нет Никита Давид, епископ Дадибры, от Никиты Пафлагона, см. из недавно опубликованного: H.-G. BECK, Kirche, 548 sq. (Никита Пафлагон) и 565 sq. (Никита Давид, автор Жития Игнатия); статья J. DARROUZÈS в RÉB 18 (1960) 126-127 (различает Никиту Давида, Никиту Византийского и Никиту Пафлагона); работа F. HALKIN В AB 80 (1962) 174 (не выражается определенно, но склоняется к тому, чтобы приписать авторство Жития Никите Давиду, отличному от Пафлагона); и особенно R. J. H. JENKINS, «A note on Nicetas David Paphlagôn and the Vita Ignatii», DOP 19 (1965) 241-247 (одно-единственное лицо, чей расцвет деятельности приходится на первую половину X в., ученик Арефы, называвшийся также «ритором», поскольку он был преподавателем, и «философом» в качестве intellectual acsetic, однако никогда не был епископом Дадибры).
299
дни и ночи. И поскольку он должен был, увы, добраться и до Церкви, он с усердием предался изучению соответствующих трудов. Чтобы уметь говорить, как Богослов [Григорий Назианзин], он не знал неведения — вещи, недостойной его учености. Ибо он не хотел принять во внимание, что "если кто хочет быть мудрым в мире сем, тот да станет безумным, чтобы быть мудрым". Он не избрал пути смирения, верно ведущего ко благодати Божией и к истинной мудрости; он не согласился обратиться и стать, как дитя, коего есть Царствие Божие, по слову Господа; он также не восхотел возделывать свою душу и образовать свой дух через полное подчинение, как того хочет Господь, и через смиренное поведение, чуждое суетных почестей, чтобы через бесстрастие достичь того камня, который есть Христос, и положить на Нем неколебимое основание веры, и чтобы через добрые дела соделать самого себя жилищем мудрости. Нет, не об этом были помыслы этого мудреца, ему было далеко до сего, и ничто из этого не всходило ему на ум. На гнилом основании и на песке — на мирской учености, на мелком тщеславии знанием, не направляемым Христом, — он утвердил свое сердце и свой разум. Кичась пустыми похвалами и рукоплесканиями людскими, упоенный пустым тщеславием, он впал в гордыню, являющуюся враждой на Бога, которая наставила его ко всякому злодеянию и ко всякому поводу для соблазна».
При всей осторожности, какой требуют страстная предвзятость игнатианина и несовместимость между монашеским духом, которым проникнут Никита, и духом эпохи, воодушевлявшем Фотия, это суждение замечательно по своей ясности. Для нас Фотий является одновременно выдающейся личностью и свидетелем своего времени. Повторим еще раз, что в императорских канцеляриях и в патриархате он сделал карьеру крупного администратора и государственного мужа. Он не был преподавателем, не занимал кафедры, не имел отношения к реформе Варды, так же как и к мнимой патриаршей Академии. Но он с удовольствием использовал те влияние и
300
авторитет, которые ему стяжали его ум и ученость, — в частном кругу друзей и учеников, являвшемся чем-то вроде домашней академии, через бесчисленные советы, наполняющие его переписку и «Амфилохии». Он реалист, обращенный к деятельности, очень любящий себя и небескорыстный; вероятно, гордый и властный. Он употребляет свои необычайные умственные способности, не давая ничему пропасть. В нем нет ничего от революционера, ни даже от реформатора: в области веры он противник всех ересей; в области нравственности — традиционалист и, скорее, пуританин; точно так же в области языка он — сторонник аттицизма. Что касается вопроса о взаимоотношении между светским и религиозным, между тем, что относится к вере, основанной на Откровении, и тем, что вне ее, включая античный эллинизм, то будет правильнее сказать, что этот вопрос вообще не ставится. Настоящий гуманист? Он обладает огромной любознательностью гуманиста и жаждой познаний, на службу которым он ставит свои не имеющие равных дарования; но мне не кажется, что он обладал широтой ума, великодушной снисходительностью, терпимостью гуманиста. Человек «возрождения»? Гораздо меньше, чем Иоанн Грамматик или, особенно, Лев Математик — ибо Фотий не был свободен от предрассудков своего окружения и эпохи. Я скажу, что он уже более не принадлежит к возрождению, поскольку в его время образованность перестала быть явлением удивительным и новым. Я предпочитаю видеть в нем зачинателя византийского классицизма, в той мере, в какой последний представляет в недрах христианства, с одной стороны, культуру, а с другой — этику, не лишенное величия выражение которых мы находим в прекрасном послании Фотия Борису Болгарскому.