2. "ДРЕВНИЕ И НЫНЕШНИЕ БОЛГАРЕ" ВЕНЕЛИНА КАК НАУЧНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ И НАЦИОНАЛЬНЫЙ МИФ
Г. Д. Гачев
1.
С Юрием Венелиным происходит то, что часто случается с известными авторами и книгами: славят, спорят, обсуждают... и не читают. Общее представление о них имеется, главные идеи вошли в обиход общественного сознания, работали в истории, работают в культуре — "чего же боле?"
А "боле" — прочитать. Ту же главную книгу Венелина "Древние и нынешние болгаре в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам". Прочитать простодушно, немудряще. Как текст и произведение. Замкнутое в самом себе и совершенное в своем роде. Понять этот "свой род" и не предъявлять ему критериев иных, чужих, не свойственных ему родов, не судить его по ним, укоряя за несоответствие...
Вот и я сам: писал ведь о Венелине еще 40 почти лет назад — в диссертации-книге "Ускоренное развитие литературы (на материале болгарской литературы первой половины XIX века)" (М., "Наука", 1964), но ведь не прочитал тогда целиком эту книгу: собственно исторические главы отложил — как не моего ума дело. Да и известна мне была дурная слава о них со стороны строгих ученых — историков, лингвистов: что там есть домыслы, фантазии, ложные этимологии, что "не выдерживают критики на уровне современной науки".
Взяв же теперь книжицу эту малую в бедном, архаическом, старопечатном уж издании, я зачитался [1]. Какой живой текст! Страсть души, блеск ума, активно работающая ученость, остроумие аргументации, ирония, юмор, элегия!..
И понял: перед тобой историческое сочинение синкретического жанра, что характерно для ранних "историй" у всех народов, когда такая "история" одновременно и факт науки, и художественной литературы, есть исторический эпос. Геродот, Фукидид, Тацит, наша "Повесть временных лет", "История славяноболгарская" Паисия Хилендарского, "История государства российского" Карамзина, "История Петра" и
27
"История пугачевского бунта" Пушкина (как и "Век Людовика XIV" Вольтера)... — вплоть до "Архипелага ГУЛАГа" Солженицына. История как рассказывание (а таков первичный, греческий смысл термина) всегда между наукой, рассудком, научной критикой — и эпическим повествованием, где выступают персонажи, характеры, образы, коллизии, сюжеты, симпатии и антипатии и самого историка-рассказчика.
Поняв так жанр сочинения Венелина, я принялся читать его как драматическое повествование о его герое — Народе Болгарском, о его отношении к брату — Народу Русскому, об исторических приключениях и встречах их, о недоразумениях и непониманиях меж ними взаимных, а также о коварных наветах европейской, германской науки, что нацелилась нас расстроить — брата с братом, объявив болгар не славянами, а татаро-тюрками.
Вслушайтесь в интонацию сострадания, с какой вводится наш персонаж на первых страницах повествования — в главе "Падение Болгарского государства": "Государство сие существовало с древнейших времен и теряется в хаосе так называемого Скифского мира. Оно возвышалось и нисходило (как "Величие и падение Цезаря Бирото" Бальзака, или Рима... Что человек, что держава — все имеют свою судьбу. — Г.Г.) попеременно по всем степеням могущества, пока наконец, по общему ходу дел человеческих, не сокрушилось под ударами врагов своих (как герой, витязь на ристалище исторической брани — Г.Г.) и не потеряло политическое свое бытие. Народ, однако, не перестал существовать и доныне; мало сведений об нем (инверсия эмоционального ударения вместо нейтрального бы порядка слов: "имеется мало сведений об нем" — Г.Г.) имеется теперь потому, что с тех пор, как государство сие исчезло из среды европейских держав, турки заняли его место и укрывали болгар от взоров Европы (как похищенную красавицу в серале — Г.Г.); конечно, той же участи подвержены и греки (вводится соседний персонаж, расширяя сюжет, — ну как бы Троекуров вослед за Дубровским. Кстати, наименование народов с прописной буквы, как имен собственных, как было тогда принято, усиливало момент персонификации и личной судьбы в рассказывании истории, приближая ее к художественному повествованию — Г.Г.), но они в этом отношении были счастливее: прошедшее их
28
существование беспрестанно отражалось в воображении Европейцев посредством спасенных ими греческих исторических памятников" (с. 6). Также и Сербам "более посчастливилось": их знают, потому что они ближе к Западу Европы, соседи Австрии и Италии, и новая история их звонче — Карагеоргий (Георгий Петрович Черный) знаменит. Да и "возродившаяся у них литература (вспомним собрание сербских песен Вуком Караджичем и как быстро Мериме сочинил по аналогии "Песни западных славян", подхваченные и Пушкиным — Г.Г.) обратила на себя внимание европейских ученых и заслужила почетное место во всеобщей языкописи (λογογραφία) (с. 7-8).
Термин выделен Венелиным. Натуральный славянин, Венелин не принимает стандартных терминов европейской науки, взятых с мертвых, греческого и латинского, языков, и с правом вводит аналогичные словообразования из живых славянских корней. Ведь и немцы употребляют термин Volkskunde ("народоведение"), а не "этнография" Подобно и Венелин в названии книги ставит: "...Болгаре в народописном (а не "этнографическом" — Г.Г.)... отношении...".
Такова экспозиция сюжета, рассказа о покрытом исторической тайной народе болгар. О них — глухо: в забвении = за бытием как бы пребывают. Турки их укрывают от взоров, а европейцы и даже, к стыду нашему, и россияне, в том числе и Карамзин! — ничего не ведают о болгарах и не поминают. Но он-то, Венелин, живя в Бессарабии, где десятки тысяч болгар-переселенцев, знает, что там, за Дунаем, целая страна и многомиллионный народ! И надо спасти его от забвения, вывести в люди истории = в Логос Европы, заговорить, заголосить о нем!
На каком же основании? А на основан ни этой же самой истории — ее записей о прежних временах. "Болгаре не имели подобных о себе возвестителей (как сербы — Г.Г.); и если бы имя их не отзывалось громко и со стуком оружия (вот он, героический эпос! — Г.Г.) в византийских летописях, европейцы забыли бы об них совершенно. Сей народ лишился не только отечества, но и истории" (с. 8).
Вот откуда надобность пришла учившемуся на лекаря Георгию Хуце, русину (закарпатскому украинцу), когда заболел душей, принял близко к сердцу судьбу болгар, — переквалифицироваться
29
и пойти в историки. История = дорога воскрешения: через нее можно снова дать жизнь народу. "Чтобы возвратить нынешнему болгарскому народу историческое его достоинство (как человеку — чувство собственного достоинства, самочувствие — Г.Г.), надлежало бы насмотреться на живую картину прошедшего его бытия, и тем облагородилось бы наше понятие о нем" (с. 8).
Но как трагически судьба разводила братьев между собой! "Угодно же было судьбе, чтобы в то самое время, когда россияне освобождались от ига татар, их близкие собратья пали под ярмо татар же туркестанских!!" (с. 9). Два восклицательных знака поставил автор — не равнодушный созерцатель театра Истории. И вот исторгается инвектива — страстно-гневное обличение и нынешних европейцев, но и россиян — за безразличие к участи некогда великого, а ныне несчастного народа:
"Между тем как европейские публицисты, человеколюбивые политики, охали (выделения Венелина буду давать разрядкой — Г.Г.) над судьбою греков; меж тем, как вселенские летучие листки (так хорошо, по-славянски названы "газеты" и "масс-медиа" журнализма! — Г.Г.) испещрены именем фанариотов, сулиотов, идриотов, эллинов и проч., между тем, как всякая политическая голова не преминула рассуждать о возрождении или нет Византийского орла... (и многоточие его же — эмоциональная пауза и перерыв дыхания в ораторской речи перед тем, как исторгнется выкрик возмущения — Г.Г.) болгаре не бывали и в помине, даже никакой славянин не рыдал над телом зарезанного льва. [Перед этим была такая фраза: "Златовенчанный лев Болгарии (герб ее) лежит", как выражается Раич, "распростертый на земле, удавленный магометанизмом", с. 9 — Г.Г.]. Почему же так? “Огромное его туловище заброшено в Балканских, Македонских и Румельских лесах: там питается им чудовище двурогое (серп-месяц ислама, верно, имеется в виду — Г.Г.), вышедшее из пустынь Аравии; перья же орла ветром разнесены по белому свету" (с. 9-10).
И гнев, и ламентация, элегия и сарказм!.. Интонация напоминает почти одновременно написанную инвективу Пушкина "Клеветникам России" (1830 год), обращенную также с
30
обличением к европейским витиям, что звонят и беснуются о малом, но в чем заинтересованы, и замалчивают великое, что их не затрагивает, лежит на периферии сознания.
Однако Венелин, по свойственной славянам национальной самокритике, бьет артиллерией инвективы и по своим: позорит русских ученых историков, что "ленивы и нелюбопытны" узнать про братский народ: "Казалось, что война россиян с турками в Болгарии как в прошедшем, так и в настоящем столетии, подаст повод к обращению особенного на сей народ внимания и к исторжению его из неизвестности. Но к несчастью опыт показал противное. (Эта фраза дала мне возможность расслышать жгучую и политическую даже актуальность сочинения Венелина, изданного в 1829 г., сразу после Русско-турецкой войны 1828 г. — Г.Г.). Это обстоятельство делается еще тем важнее, что наш церковный, священный язык, кроме многих других обстоятельств русской истории, еще и до сих пор считается загадочным...
Несмотря на всю занимательность обширного болгарского народа, нельзя не удивиться, что не только Карамзин никакого не обращал на них внимания, но и другие новейшие народописцы, при исчислении славянских племен большею частью совсем не упоминают о болгарах, живом нынешнем народе, между тем как исчисляют истребленных славян померанских!! Пусть иностранцы, по неведению ли или по нерадению, мало о них заботятся, но тем непростительнее нам забыть болгар, из рук коих мы получили крещение, которые нас научили писать, читать, на коих природном языке совершается наше богослужение, на коих языке большею частию писали мы почти до времен Ломоносова, коих колыбель сопряжена неразрывными узами с колыбелью русского народа" (с. 10—11).
Все более осознаю книгу Венелина как произведение русской литературы первой трети XIX века: сродные персонажи, перипетии, идеи, понятия, эмоции, стиль. Вот еще сему аргумент: расслышиваю его даже в научном социологическом рассуждении Венелина о структуре сословий в Задунайской Турции: "Как турки составляют сами исключительно военный класс, а посему и дворянское, так сказать, сословие, то болгаре, в отношении гражданского их бытия, представляют род
31
мещанского сословия и вообще земледельческий класс: хлебопашество, виноделие, садоводство, а преимущественно овцеводство есть исключительное их занятие" (с. 14-15).
Следовательно: открытие болгар миру, что совершает сим Венелин, аналогично открытию русского народа дворянами в литературе, что совершалось как раз в тот период: от Карамзина и Радищева, через Пушкина до физиологических очерков натуральной школы, которые уже ближе к научности этнографии, как и историки, последовавшие за Венелиным. И если он в претензии на Карамзина-историка, то, подобно тому, как Карамзин в интонации чувствительного сердца мог возглашать "И крестьянки чувствовать умеют!" ("Бедная Лиза"), так и Венелин своим трудом как бы восклицает: "И болгаре имеют историю и вообще славный народ!"
Прямо радищевскую интонацию (тоже сентиментализм!) слышу в следующих строках: "Не имея ни прав, ни законов отечественных, болгаре обеспечение жизни и собственности должны ожидать от свойств и характера областных пашей, или комендантов крепостей. Посему участь гражданского их бытия выставлена на произвол военной необузданности их победителей... Умственное состояние болгар соответствует их политическому: будучи рабами, они погружены в невежество, общее не только им, но и их господам" (с. 15).
Соответственно черной краске в описании "дворян"-насильников ("врожденная турецкой черни гордость и ненависть к иноплеменникам и иноверцам"; с. 15), соблазнителей невинных пастушек-крестьянок, бедных Лиз (таковы болгаре = народ-овчар, кроток, не хищный) — идеализация своего персонажа. В главе "Характеристические черты болгар" Венелин цитирует одного греческого автора: "Болгаре вообще росту высокого, сложения и силы атлетической, постоянны, трудолюбивы и неустрашимы... Турки не так гостеприимны, как болгаре". Притом они опрятны во всем их домашнем быту, — продолжает Венелин и заключает: — Вот некоторые черты нравственного и телесного характера сего несчастного народа, некогда благороднейшего из всех славянских племен" (с. 17).
Как аристократ в опале, как принц, не ведающий о своем первородстве, подкидыш в простонародную семью или на самое дно (как Гуинплэн, пэр Англии, выкраденный и обезображенный
32
компрачикосами в "Человеке, который смеется" Гюго), — в таковом архетипе выступает болгарский народ в книге Венелина: ему надо напомнить о его благородном происхождении, возвратить историческую память, соседям же — знание о нем и почтительное к нему отношение.
Ореол неизвестности, исторической тайны, злонамеренной сокрытости от света истины — с этого начинается повествование Венелина, сей детектив-исследование и расследование исторического преступления против Истины — как со стороны турок и греков — ну ладно: они стороны заинтересованные, но даже со стороны кичащейся вроде бы своей объективностью европейской и прежде всего германской науки, авторитету которой поддались даже наивные россияне — в том числе и Карамзин!..
Повествование о судьбах болгарского народа совершается Венелиным перед неком "историческим Ареопагом", на котором он выступает как бы с защитительной речью. Вот первая фраза книги: "Прежде нежели приступим к рассмотрению исторической тяжбы (курсив мой — Г.Г.) болгар, мы должны несколько познакомиться с нынешним их состоянием, а после уже следовать за ними в древность" (с. 1). "Наш исторический Ареопаг превратился в аукционный торг, на коем все почти, знаменитое в европейской древности, приписано немцам, без всяких ясных на то документов" (с. 21).
То есть, с литературоведческой точки зрения, тут жанр в жанре: повествование, рассказывание-история — это заключено в рамку ораторской речи, адресованной громогласно к почтеннейшей публике — в суде ли, на его заседании, с кафедры адвоката, в театре ли истории, со сцены: в прологе, между актами и в эпилоге... Ведь История — театр, давно и повсюдно это уравнение-понимание. В частности, и в Болгарии в начале XIX века Софроний, епископ Врачанский, перевел греческий трактат "Театроп политикой" на славянский, болгарский — и вышло заглавие таковым: "Театрон политикон, сиречь Гражданское позорище". А "позорище" = зрелище, по-славянски.
Таким образом историческое повествование, будучи вставлено в защитительную речь в качестве главного основательного аргумента, получает особый драматизм, напряженность, совершается как дознание с пристрастием, крестное
33
испытание, experimentum crucis. "Не хочу быть адвокатом в деле обоих сих народов, — это уже французов и россиян задевает Венелин, — но не могу не вступиться за истину в пользу здравой истории; не могу здесь не заметить, что славянский народ обижен Ареопагом до чрезвычайности (любимое слово Достоевских персонажей — Г.Г.). Объявят ли меня еретиком касательно его верховного решения или нет, все равно; но я поспорю за удел, присужденный татарам (немецкая наука приписала болгарам татарское происхождение — Г.Г.), кои в оном отнюдь не нуждаются, ибо они слишком уже богаты славою собственных своих деяний.
Я не обвиняю почтенных германских изыскателей в покушении на честь болгарского народа, о котором говорить здесь я намерен, а напротив, предполагаю в них желание принести пользу всеобщей истории, которая во многих ее частях была еще загадочной. Если они ошиблись, то это могло произойти от слабого или неосмотрительного соображения судебных обстоятельств" (с. 21-22).
Прямо-таки цицеронов жанр развернутой речи принят нашим автором, с комплиментами в адрес присяжных заседателей, с иронией в адрес оппонентов, и в присутствии почтеннейшей публики народов истории разогревая свой ум и красноречие на убедительную аргументацию. И, наконец, завершая панораму исторического рассмотрения, наш адвокат тяжбы болгар с немецкой наукой относительно их происхождения и идентификации личности, формулирует вывод:
"Итак: с 380 года после Р. Хр. до 860 или 900, только один народ, а именно болгаре, важнейшая отрасль славянского рода, с пределов Азии хлынула в юго-восточную Европу, сначала под нарицательным именем гуннов и других подобных, а спустя немного и под своим собственным (Это все выделено курсивом — Г.Г.). Вот что может сказать благоразумная и беспристрастная критика" (с. 158).
Еще один обертон тут расслышивается, а именно: интонация и русской литературной критики из сословья уже разночинцев, Белинского и Чернышевского, — в слоге Венелина, который как раз таковой, разночинец, по происхождению. Если у писателей-дворян стиль "власть имеющих": они полагают и утверждают мысль и образ, не унижаются до рассудочной полемики аргументами логики, но или верь мне,
34
или — дуэль!, у этих уже плебейская изворотливость критического разума, рефлексии, а подчас и блефование аргументами, ирония, ёрничанье, как шутов-клоунов на манеже. Таковые обертоны и в стилистике книги Венелина прослушиваются: речь его интонационно богата и пестроцветна, что еще добавляет свою окраску к художественности сего произведения.
Проницательно характеризует Венелина как ученого и художника и способ его мышления П. А. Бессонов в "Статье предварительной" ко 2-му изданию книги Венелина: "Вспышки озарявшейся мысли были естественны в труде Венелина, по самому существу труда, и беспрерывно увлекали подвижный до крайности ум сочинителя, ум, не споривший с страстным сердцем (! курсив мой. — Г.Г.): подчиненный неудержимому их влиянию, Венелин шел дальше и дальше, то совершенно оживлял перед своим взором минувшее, то рисовал картины стран, им виденных, им изученных, заговаривался с представившимися лицами, запевал песню (! — Г.Г.); порою замечал он уклонение, не мог не чувствовать, что отбился на рубеж крайних увлечений, спешил воротиться к строгому делу (как и "отступления лирические" в "Евгении Онегине". — Г.Г.); но, попавши однажды на извилистый путь, мог воротиться только тем же и не иным путем. Начиналось снова серьезное исследование, раскрывались мельчайшие черты и подробности, а силы, привыкшие развлекаться, готовы были снова повторить тот же круг переходов и увлечений" [2]. И далее: "Каждая такая статья — порыв (= принцип творчества романтического художника: вспомним пьесу Шумана "Schwung" — "Порыв" — Г.Г.); ему легче оборваться, перерваться, но не вернуться, чтоб перемарывать. Подобным образом и в языке нет постоянной и непрерывной ровности... Тут не обработка внешняя, тут выработанный дух, путем самобытного развития; развитие, вы замечаете, шло не по тесным программам, не по узким рамочкам, отмечено не нарезками [стоп! самого Бессонова мысль развивается по формуле русской логики .которую можно представить в схеме: НЕ ТО, А... (ЧТО?)..." [3] — "Нет, я не Байрон, я другой..." — Лермонтов; "Не то, что мните вы, природа" — Тютчев; "не в немецких ботфортах ямщик, борода да рукавицы..." — Гоголь и т. п., — Г.Г.], а вылилось в целый тип, едва успевший
35
охватить все выразительные переливы, всю подвижную физиономию; это быстрина, увлекающая не только беглые и живые изображения, но даже и тяжелые массы филологических разыскании; движение, восходящее до лиризма; частые обрывы и разливы в сторону; наконец, постоянная почти шутливость, или лучше, юмор, в местах самых важных (смешение высокого и низкого — вполне в духе романтической стилистики, "романтической иронии". — Г.Г.); нигде не видно желания высказать или даже намекнуть на свое личное горе, не видно затаенного негодования и злобы, при всем том, что жизнь автора вовсе не была сладка, и частные письма его обличают самые драматические движения чувств. По образцу северных писателей и поэтов мог бы замучить вас автор отголоском собственного тяжелого чувства: добродушный, он шутит с вами. Одним словом, везде природа югозападного славянина" [4].
Художественная яркость текста Венелина, его откровенная эмоциональность и личный пафос сразу вызвали предубеждение у строгих ученых историков немецкой выучки (кто подходит с одною лишь "ухваткою ученою, немецкою", как об этом пишет П. А. Бессонов [5]): ведь этикет науки не допускает личности, эмоциональности и образного мышления. Наука — это когда мухи дохнут. Если все обосновано фактами, и нет надобности прибегать к воображению и впечатлять красотой... Таков стандарт, германским Логосом навязанный мировой науке.
Но в Венелине Русский Логос работал, и он совпал с личными особенностями его натуры и ума. В "бесконечном просторе" Космоса России, где "как точки, как значки, торчат неприметные твои города" Гоголь), где островок жизни — и потом зияние, точка — и тире, пустота, — мысль в этом пространстве не может двигаться шаг за шагом, звено за звеном, как в западноевропейской логике опосредствования, отражающей плотную, притертую действительность, где одно прилегает к другому, — нет, в Кососе России уму приходится перескакивать в мета-форе (= пере-носе), чтобы осваивать такую "пористую", с зазорами и провалами, реальность, где фактов (= "сделанностей"), цивилизованности, освоенности — мало. Вот почему строгий рассудок теряется в России ("умом Россию не понять"), а образ — на коне: свободен
36
перескакивать, перелетать. Потому все мыслители у нас — и писатели, а писатели = мыслители, и философия наша не строгая, и у нас жанр не "философа", а "мыслителя", и русская мысль — не отвлеченная (у Вл. Соловьева наш принцип заявлен в "Критике отвлеченных начал"), но художественная, религиозная, экзистенциальная ...
Так что образное мышление у Венелина — не прихоть и лишь личная самобытность, или даже черта его как романтика в духе гон эпохи, но и в русле русского стиля мышления, Русского Логоса.
Но и еще одно обстоятельство споспешествовало именно таковому стилю мышления в его труде, а именно: слабая разработанность предмета — древней истории Европы и Славянства, скудость свидетельств и фактов, так что волей-неволей еще и усилием воображения надо было угадывать и домысливать многое. Об этом и Бессонов. "Еще более порывы его находят себе оправдание в личном характере, крайне согласовавшемся с неопределенным и нестойким положением дела" [6]. Ведь по впечатлениям от болгар в Бессарабии Венелин должен был умозаключать о болгарах за Дунаем, куда не мог проникнуть, когда писал книгу, а ездил потом. А уж археологических данных и древних текстов, рукописей не имел; проникать же ему приходилось в темень доистории даже...
Так что, имея оправданное предубеждение: что может истинного сообщить ученый и мыслитель при таких условиях? — удивляешься, как много верного и уточненного затем наукой высказал, угадал Венелин своей интуицией.
Его исходные принципы — здравый смысл и естественность. "Главное правило — ни я, ни ты, нн он не смей выдавать себя за пробирную палатку, в коей должна быть признаваема истина, или определяемы степени вероятностен; эта честь принадлежит здравому рассудку и естественности" (с. 19). И уже с этой установки он справедливо различает самоназвание народа, которое вкоренено в нем субстанциально и есть его как бы собственное имя, от тех имен-названий, которые давали народам их соседи в своих текстах, что служат письменными источниками для историков. Это — "нарицательные" имена: они зачастую совершенно случайны и давались по внешним признакам, что особенно
37
явно, когда дословно переводишь такое наименование. Например: "дайчеры есть собственное, немцы — нарицательное". "Редко можно сыскать народ в древности и отчасти в средние времена, который бы писателям классического мира был известен под собственным его именем; всякого они именовали так, как назвал его случай и подтвердило употребление, которое сделалось законом и которого никакое время переменить не могло. Наиболее же в сем отношении отличаются первые столетия до и после Рождества Христова, в продолжение коих мелькало над странами множество имен, родившихся только в одних греческих и латинских головах, так, например, скифы значило у них чуждых народов, сарматы (Σαυρομάτες от σαῦρος 'ящерица' и ὄμμα, ὄμματος 'глаз'; Сауроматес в Сарматае переделано римлянами) ящероглазых... И долгое время обширную Россию называли Ящероглазиею. Но спрошу у господ отечественных историков: потому ли россияне не существовали в России в VIII, VII, VI, V, IV и т.д. столетиях, что греки их называли ящероглазыми и подобными другими глупыми именами? Потому ли и ныне не должны существовать дайчеры, что у славян слывут немцам и, у венгров нейметами, у турков — нэмчами, у французов аллемандами, у италианцев тедесками, у англичан джерменами? Или все сии названия составляют столько же народов?" (с. 84 -85, 86).
А между тем наука история верит этим косвенным наименованиям и не верит самоназваниям народов, про которые Венелин сильно говорит. "Собственное народное имя, так сказать впечатленное в существо самого народа, исчезнуть не может, разве вместе с народом" (с. 53). И вот как от высвечивает заблуждения историков: "Приняв буквально разные областные имена, заменявшиеся одни другими, за столько же разных народов или, по крайней мере, племен, писатели приняли сию революцию в номенклатуре за революцию в народах; если одно имя заменялось другим, думали, что одни народ покорен был другим и принял имя победителя! Вот почему вообразили себе н о в ы х пришельцев и н о в о е, но небывалое движение народов и не бывалые покорения!, т. е. не могли себе объяснить, почему
38
исчезали старые названия и появлялись новые одного и того же народа" (с. 72-73).
Так что так называемая "научная точка зрения" — тоже род МИФА: да, может быть — и полно таких явлений в культуре, как научные мифы. В них "точные факты и данные" (а Венелин показывает, как они в реальности устанавливаются) — и их интерпретация, что перекручивается-поворачивается лицом к солнцу, как подсолнечник, — к центру нынешнего тяготения сил и интересов и страстей.
Я не могу судить, насколько согласуется с нынешними данными и концепциями историков построение Венелина насчет болгар, но критика им теорий современных ему историков Тунманна и Енгеля относительно "татаризма болгар" остроумна и логична. Судите сами: "Сие смешение с славянами, по Енгелю, началось в 680 году, именно когда Аспарух, Государь Болгарский, переправился через Дунай в Болгарию и подчинил себе каких-то тамошних славян... Итак, вся эпоха превращения татар в славян с 680 по 863 год состоит из 163 лет. В продолжении сего-то времени превращающие причины г. Енгеля должны были довершить волшебное действие Metamorphoseos татар в славян!" (с. 59).
Приводя примеры других народов (греков, с устойчивостью этноса и языка и обычаев на протяжении тысячелетий), Венелин настаивает на константности и длительности качества народов и языков и полагает, что все нынешнее пространство от Волги (где Волжских булгар царство) на Юго-Запад вплоть до Дуная на протяжении трех тысячелетий минимум занималось двумя родственными народами — русскими и болгарами. А всякие перекочевья — уже внутри этом территории колыхания ...
И относительно русских он развенчивает аналогичную схему: "Объяснив древность болгар, как жителей Волги, мы даже обязаны снять покрывало и с жителей Руси. . . Русь или Руссы, как народ норманнский, скандинавский, никогда не существовал и есть только плод жалкого толкования, или фантастическое произведение некоторых изыскателей Не поняли Нестора! Да еще как не поняли! (Вон как публицистически борется за правду — Г.Г.).
Байеро-Шлецеровское учение о происхождении россиян почти слово в слово походит на Тунманно-Енгелевское о происхождении болгар.
39
Многие делали вопрос: с какого времени славяне, т. е. россы, зашли в Русь и населяют ее? Карамзин не мог решить его, "итак, оставляет", как сам выражается, "без утвердительного решения вопрос: откуда и когда славяне пришли в Россию?..." (с. 176).
Нет ничего несноснее подобного вопроса, ибо он происходит из нелепого предположения, что до появления в IX веке в греческих летописях собственного имени одного племени (россиян) и до появления в VI имени другого племени (словен) проживавшие в Руси Ящероглазые, Геты, Черноризцы, Длинноглавцы, Затверделые, Скороходцы и проч. (переводя наименования с греческого на русский, Венелин так снимает ореол научности с них и подвергает осмеянию трепет ученых историков и пиетет к этим "данным". Прямо-таки остранение вершится Венелиным — художественный прием наивно-кандидовского воззрения и переговаривания некоего явления культуры на простодушном языке. Вспомним, как глазами Наташи Ростовой описывается происходящее на оперпой сцене в "Войне и мире" Толстого. — Г.Г.) были особенные какие-то народы! И что поелику в сих именах сряду не стоят буквы р, о, с, с, ы, то сего народа здесь и не было, а забрел он откуда-то после. Вот и вопрос: откуда же пришли? Сверх сего, в XIV столетии распустили было басню (или бестолковое объяснение) о распространении славянских племен из одного гнезда... Гений изыскательный смело приступил тогда к волшебному действию. Он принудил все славянские племена оставить свои жилища и собраться у берегов Дуная, стеснил их там так, что они принуждены были вскоре разойтиться во все стороны мира, куда глаза глядят! Тогда стоило только их скомандовать от Дуная к себе, к берегам Днепра, Вислы или Эльбы. Комментатор Нестора вызвался быть квартирмейстером славян, приближавшихся чинно с Дунайского Конгресса (блеск иронии!.. — Г.Г.) и поселил их по разным рекам и областям Руси, дав им разные имена...
Какое же следствие произвело прибытие славян в Россию? Опять волшебное; все народы обширной Ящероглазии вдруг вымерли!
40
Праведный Боже! Сколько переселений, церемониальных маршей! ...Сколько исчезаний целых народов!.. Везде кружение и изменчивость человеческого рода, которые могут родиться только в раскаленном горячкою воображении. О, История!
Опираясь на понятия, уже выше изложенные, о происхождении славянского народа от корня, общего прочим европейцам, можем решительно допустить аксиому, что славяне суть старожилы Европы, наравне с греками и латинами" (с. 176-177).
Логос оседлого народа говорит в русине Венелине: стиль жизни кочевника ему непонятен. И в хрониках греческих о посольстве в стан Атиллы, он цепляется за такие обычаи: баня, приветствие хлебом-солью, — как присущие оседлому народу. Не преминул и подчеркнуть, что по свидетельству древних авторов, "Ахилл, сын Пелея, был родом скиф", а "его русые волосы, его голубые глаза" (с. 181-182) дают основание и этого великого подверстать к славянам.
Исследовав сюжеты славян — россов и болгар — в пределах Европы, Венелин сетует на неизученность Евразии и завещает это последующим русским историкам, как бы пророча Льва Гумилева и его изыскания о народе Хунну (вослед разысканиям Венелина о Гуннах): "Зная предел Яфета, мы не имеем полных сведений о пределе Сима (континенты различались как зоны Сима, Яфета и Хама. — Г.Г.), т. е. об общем роде Северо-Азийцев. Не знаю, сколь далеко простирается в Азии сей второй класс человеческого рода и сколько ветвей, еще не открытых, принадлежат к оному; не знаю, какое отношение к венгро-татаро-турецкому классу имеют племена Монголии, Чунгарии, Тибета и т. д... Я искренно желаю, чтобы кто-либо из соотечественников наших, преимущественно находящихся в Сибири, или даже при Пекинской миссии (как Иакинф тогда. — Г.Г.), обратил на это строгое внимание; я осмелился бы даже почесть это в непременную обязанность всякому русскому; ибо никто больше нас не имеет к тому способов: нам предстоит слава за первое открытие! Вперед, соотчичи! Англичане, французы, италианцы перерыли Египет за древностями;... только грубые
41
непросвещенные народы нелюбопытны (вспоминается пушкинское: "мы ленивы и нелюбопытны" — тоже интонация национальной самокритики; но и она — и ободрение через пристыжение. — Г.Г.), они не ищут новых сведений, ибо не чувствуют цены их" (с. 103).
Иронизируя над стилем объяснений современной ему "глиняной эпохи исторической критики" (с. 119), Венелин в главе "Путевые записки византийского посольства ко двору Аттилы, писанные секретарем оного Приском Ритором" в середине рассказа хрониста о посольстве византийцев к Атилле включает свой голос: "И сих-то гуннов, гостеприимных хозяев, господа историки, принимаете вы за монголов, за татар, которые не только что тогда, но через 600 лет спустя, не умели и теперь еще по большей част и не умеют ни пахать, ни сеять, ни жать?? И сих-то гуннов, живущих деревнями и селениями, пивших мед и квас, вы принимаете за монголов или татар, вечных бродяг, всегда питавшихся одной скотиной да кобылиной сывороткой?! (с. 135).
Однако же тут прозрачна передержка Венелина: по записи грека, напиток гуннов звучит "камас", так что его естественнее сблизить со словом "кумыс", нежели "квас", как это делает Венелин. Впрочем, грек сообщает, что напиток этот делается "из ячменя", а "кумыс" — "кобылиная сыворотка"...
Толкуя Прокопия Кесарийского, Венелин заключает: "Очень очевидно, что имя унны пало на славян волжских, т.е. болгар и отчасти на россиян, тем более, что оба си народа составляли одно политическое тело'' (с. 163).
Сильный вывод — и можно представить, как он мог ободрить болгар в начале эпохи их национального Возрождения!..
2.
Приступая к настоящей работе о Венелине, я всматривался в себя: какой идеей-проблемой одушевиться? Ведь без таковой тяги не разгореться костру мысли и не польется ток соображений. К тому же писал уже о нем я — полжизни назад своей: 40 лет, в 1955-1958 г.г. Тогда я был воодушевлен гегелевской идеей единства мирового процесса и стадий в развитии Духа — и вот узрел их в стяженном виде у болгар, в эпоху национального Возрождения (первая половина
42
XIX века), выдвинув идею ускоренного развития культуры. Увлекательно было узнавать необходимые фазы созревания общества и художественного сознания, которые западноевропейская цивилизация проходила за три тысячи лет (патриархальный социум и фольклорно-эпическое сознание, отчужденное государство и монотеистическая религия, ренессансное пробуждение личности, общество нового времени и рассудочное сознание) — в одном столетии болгарской истории, где эти стадии трудно узнаваемы и все же прощупываются, — и так в хаосе ускоренного развития обнаружить закономерность, логику. Мною бралась в общем европейская схема и примеривалась к пути Болгарии, и увиделось единство онтогенеза (развитие "особи", а в данном случае — болгарского общества и культуры в XIX веке) с филогенезом (развитием "вида" — европейской цивилизации с античности до того же XIX века).
Теперь же, в конце XX века, когда из "империи" СССР, как в XIX веке из Османской и Австро-венгерской, начинают отпочковываться народы, нации, культуры, государства и тоже стремятся к национальному возрождению, интересно приглядеться и сопоставить тогдашнее возрождение народов Восточной Европы с нынешним: последовательность, элементы, ареалы, типы действующих лиц. Этот аспект увлекает: не просто исторический (тем более .акцентируя тождество всего и утопляя различия, как я это делал в тогдашней работе в середине нашего века), но национально-исторический.
Сразу бросается в глаза: тогда — постепенность. Долго, век созревали — чехи, болгары ... — пока выделились в государство особое. И ареал был — культура: язык, литература, театр, живопись, просвещение, где и творчество шло главное, а не в политике и государственности.
А до этого еще народом субстанция быта веками-тысячелетиями выработана, устроена и устоена. С точки зрения быта, кухни, традиционных обрядов, традиции общения и проч. — мало что добавит и век жизни в независимом государстве Болгария. То, в чем находят вкус жизни Йордан Радичков и Тодор Живков во второй половнне XX века, мало чем отличается от того, что и как было сладко Хаджи Генчо и Дядо Либену — "болгарам старого времени" в известной повести Любена Каравелова, или бай Марко-чорбаджи в
43
романе "Под игом" Ивана Вазова: посидеть в жаркий день в тенистом саду у чешмы за чашей вина среди большой домашней "челяди" и разговаривать весело, вспоминая разные случаи и соревнуясь в остроумии...
Что же ныне — в бывшем СССР, в Югославии? Начинается дело сразу с политики: ареал национально-возрожденческой активности — сфера государственности. Делят территории, богатства, принимают законы, в частности, о гражданстве, сохраняя этнос, его чистоту и охраняя язык как предпосылки для будущего творчества национальной культуры, уже независимой от влияний идеологий интернациональных (того же коммунизма). Но пока суть да дело, патриоты неистовствуют, крушат культуру и у себя, и у соседей (бомбят храмы и жгут архивы), убивают женщин — лона возрождения, детей...
Таким образом, начинают с уровня политики, государства и выдвигаемые ими вожаки-лидеры с их аспирациями, если вникнуть в их сущность, хотят выглядеть как все, как люди современные и просвещенные: с "президентом" и "спикером" "парламента", с "валютой" и таможней, со "спонсорами", "фондами" и посольствами везде и курсом доллара... Какая ж тут уникальность и национальная самобытность? В лучшем случае — искусственные стилизации под народные обряды, песни-танцы, галушки-пампушки, борщи и вареники...
Или — это начало процесса нам видимо, а далее — Бог весть, что выкипятится: может, и возрождение нации и творчество культуры?
Во всяком случае, в ракурсе современного состояния мира попробуем переосмыслить начало национального Возрождения Болгарии в XIX веке и роль Юрия Венелина в нем.
Какая же картина-панорама предстает на рубеже XVIII-XIX веков? Болгарии — нет, а есть одна из западных территорий Османской империи, где обитают туземцы — "рая" покорная, люди просто первичной жизни, хозяйства, быта, на низовом уровне, обитают в страте до Духа и Слова и занятий этого уровня: власть, литература... Из сферы Духа их касается православие, церковь (но они под греками) и Слово славянской речи: в быту, в песнях и богослужебных текстах.
И вот тут — зазор: в эту щель между бытом и государством-властью, в сферу Слова и начинает первым делом национальная энергия сосредотачиваться и входить, расширять,
44
образуя национальную интеллигенцию (в философском смысле: как Интеллект-разум) и ею дух-культуру создавать.
Но зачем? Нельзя ли внутри империи и по-турецки? Можно. И многие просвещенные болгары — Стефан Богориди и др. — становились сановниками в Стамбуле и во Фракии, Румелии, управителями... Можно и по-гречески творить: отсоединилась же Греция от Турции с 1821 года... Да, греки — союзники турок, но они же — враги славянского Слова, давят болгар.
Значит, вопрос — о самосознании : кто мы? — первейший . Почему мы особые, имеем особый язык и отчего, и что это значит?
Вопрос об отцах, предках — в Историю упирается. И пробуждение Интеллекта национального — с трудов по истории начинается. Первой тут была "История славено-болгарская о народе и о царех и о святых болгарских и а въсех деяния и бытия болгарская" Паисия Хилендарского. Иеромонах собрал данные о болгарах в разных историях европейцев, предложил узел фактов и идей, возжег в душах факел самоценности: и мы нечто собою представляем, а не рабы и "рая"! Имели власть, царство-государство, били и греков (о турках — нет). Под нами толща, пласты истории — нам есть чем питать национальное чувство, дух, гордость. В примерах предков даны нам основания для самовыделения, для упругости противостояния. Как и римляне мы! Как эллины! Свои цари и герои. Паисий — как Плутарх болгарам стал.
Это было в 1762 году. Но мал резонанс — рукопись ведь! Однако костер — занялся. Модель у Пансия была западноевропейская: из Цезаря Барония, из Мавро Орбини — книг на латинском и итальянском языках.
А тем временем к северу шли русско-турецкие войны и все ближе придвигалась великая славянская держава — и туда переориентировались взоры. Однако — туго. Уж как расшевелена, сотрясена Европа наполеоновскими войнами! Но до Османской империи волны едва доходили эти, разве что затронута чуть авантюрой Наполеона с высадкой в Египте.
Но скоро Греция отпадает, а с севера — Молдавия и Валахия, и туда бегут, переселяются болгары. Идет миграция — и человеков, и идей. В России уже узнают, что есть там, на юге, какие-то еще люди, говорящие на похожем языке, и кто они?
45
За освоение болгар русскими и принялся Юрий Венелин — и доказал, что они — родные нам, русским, братья, о ком нам естественно пещись-заботиться, помогать в беде и поддержать.
Раскапывая болгарски-славянские древности, Венелин нарабатывал материал и для России, для ее более увесистого самочувствия в бытии и истории: расширил ареал и протяженность ее легендарной и эпической эпохи. Что это было актуально, можно составить представление по "Философическим письмам" Чаадаева. Там он элегически рассуждал об отсутствии у России славных преданий: "У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире, физически и духовно. Это — эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. Народы мечутся тогда возбужденно, без видимой причины, но не без пользы для грядущих поколений. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией, всеми наиболее сильными и плодотворными своими идеями; это — необходимая основа всякого общества... Этот увлекательный фазис в истории народов есть их юность, эпоха, в которую их способности развиваются всего сильнее и память о которой составляет радость и поучение их зрелого возраста. У нас ничего этого нет... Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем" [7] ... Тут, конечно, сказывается казус самого Чаадаева, который был совершенно необразован в русской истории, в древностях, не знал ни летописей, ни былин и едва ли прочел внимательно "Историю государства российского" Карамзина; да еще упивался своей элоквенцией в письме даме по-французски, сугубый западник по образованности своей: Гомера, "Нибелунгов", "Песнь о Роланде" и "Песнь о моем Сиде" мог знать и иметь в виду, восхищаясь мифическими и легендарными временами у европейских народов, а вот "Слово о полку Игореве", былины и сказки русские, в отличие от Пушкина, прошли мимо него. И все же эта невежественность Чаадаева симптоматична: и русские в первой трети XIX века чувствовали себя обделенными
46
историей — и в этом отношении недалеко ушли от совсем запамятовавших о своем прошлом болгар.
Вот почему такое страстное научно-художественное произведение, как книга Венелина, била в самую точку, она содержала в себе и меру объективного познания исторического прошлого и меру эмоционального призвания на путь и труд национального творчества в Духе.
"Древние и нынешние болгаре..." — текст славянофильской науки: открыто исповедуясь в своей любви, с интенцией зашиты и оправдания, сочинение, возможно, и теряет в равновесной объективности рассмотрения, но не в глубине проникновения, понимания. Исходя из живых сил и страстей души, оно и читателя хватает за живое-ретивое, напояя и умсознание кровью заинтересованности. Равнодушное познание может быть равновесным, "объективным" по оценкам, воздавая "и нашим, и вашим" в меру, но оно не будоражит души и не побуждает к делу.
Что сделал Венелин для русской истории и самоидентификации россиян? Доселе взор их не проникал далее "призвания князей" "из варяг" и принятия христианства "из грек", располагая Русь как бы по меридиану пути "из варяг в греки" в пространстве, а по шкале времени — не глубже VII в. н.э. Теперь же под Русь подставлено Славянство — огромный древний мир, море, откуда вытекла река России, прародина и предки, прародители, отцы-матери россиянам. И пространство обитания протянуто с севера на юг, на восток (царство Волжских булгар и "козар" и гор Средней Азии, откуда дружина — Аспаруха вышла и племена, предводительствуемые Аттилой), и на запад — за Дунай. Таким образом история России посажена на фундамент Евразии, и русские из "не помнящих своего родства", откуда ни возьмись взявшихся подкидышей истории, получали законных родителей, достойного рода-племени и честных кровей, где такие именитые, как Кирилл и Мефодий.
Что же до болгар, то книга Венелина проникши туда, дала идеологическое обоснование процессу национального Возрождения. Венелин снабдил болгарских возрожденцев национальным мифом. Тут очень важно, что не свой (как сам болгарин — заинтересованный, значит, — Паисий Хилендарский,
47
монах и книжник архаичный), но человек со стороны, из России, ученый историк, могущий судить беспристрастно, принес эдакое болгарам уразумение. Как, спускаясь с Синая, Моисей принес иудеям скрижали Завета, так боговдухновенный пророк с Севера болгарам явился. "Они видели в нем того гения, — писал просвещенный болгарин-купец Василий Априлов о воздействии Венелина на болгар, — который может извлечь их из неизвестности, ознакомить их с их братьями русскими и поставить их наравне с просвещенными народами”. [8]
Миф Венелина о болгарах слагался из элементов научно-исторических и из эмоционально-художественных. Из данных и фактов истории — и из их страстно-заинтересованной интерпретации, в итоге чего отбрасывается одно, усиливается другое, — и те же самые черты лица (народ, его история, судьба-призвание) неузнаваемо-одушевленными проступают, светятся.
Объектом сокрушения, "тезисом-жертвой", от которого отталкиваться в поисках истины (по модели русского Логоса: "не то, а...") был для Венелина, как уже говорилось выше, научно-исторический миф о болгарах, что сложился в германской науке к началу XIX века. Согласно ему, праболгары, тюркское племя, в век переселения народов (V— VI вв.) перекочевало с гор Средней Азии в долину Дуная, транзитом через скифо-сарматские земли Южнорусских степей, — и там, застав многочисленный народ славян, ассимилировалось с ним, так что в итоге образовался народ-метис, который мы и знаем ныне как "болгаре". В сущности, это же сказывает о болгарах и современная наука, добавляя еще и фракийский субстрат в праславян на этой территории. Так что, если Венелин зачислил в штат болгар великого Аттилу, вождя гуннов, от кого сотрясалась вся Европа в V веке н.э., то историки эпохи социализма и его ревизионистки Людмилы Живковой сопричислили к лику болгар и Спартака — великого вождя восстания рабов в Риме. Легко просматривается заказ общественной психологии на эти два персонажа. В прошлом веке, когда историческими деятелями, заслуживающими фиксации в анналах истории, мнились цари и полководцы, для возвеличения болгар надо было прислонить их к царям, что и сделал Паисий (отчего его
48
"Историю славеноболгарскую" в народе называли "Царственник"), а затем и Венелин. В век же революции низов возник заказ на своего великого бунтаря (как в Советской России книги и фильмы о Разине и Пугачеве) — и вот фракиец Спартак с территории нынешней Фракийской равнины хорошо подошел под эту роль и стал снабжать болгар историческим самочувствием — так же, как в современной истории XX века его подпитывала и подкрепляла мировая величина героя Лейпцигского процесса — Георгия Димитрова.
Геополитическое место Болгарии — всемирно-исторический перекресток: между Востоком и Западом (= Азией и Европой), между Севером и Югом (= Славянством с Россией и Средиземноморской цивилизацией, Элладой). И потому естественно, что в сократовой работе "познай самого себя", которая протекает на протяжении всего исторического бытня каждого национально-государственного организма, деятели культуры акцентируют то одну, то другую ипостась, лик и субстрат страны и ее ориентировку.
Это отчетливо видно в ходе болгарского Возрождения после книги Юрия Венелина. В связи с ней начинается явная переориентация болгар с греческого влияния на русское. В предшествующий, "школьный" период новой болгарской литературы, греческое влияние было для Болгарии более плодотворным, чем русское. Основная задача заключалась тогда в придании культуре мирского характера, в создании системы светского образования. С Россией же связывали Болгарию узы единой веры и религиозной, богослужебной литературы на церковнославянском языке. Ориентация на Россию означала бы в первой трети XIX века усиление средневеково-религиозной струн в культуре, поскольку сознание болгарских книжников, учителей-просветителей было стадиально архаично и совершенно не подготовлено к восприятию большой русской литературы. Вместо Пушкина тогда чувствительны к Ломоносову, Державину, да и к Карамзину: стадию рационализма-"классицизма" и чувствительности-"сентиментализма" проходили тогда культура болгар и их вкусы.
Напротив: именно потому, что к грекам болгары относились враждебно, как к религиозным поработителям (хотя узы
49
единой веры тоже связывали их), — они воспринимали новогреческую и сербскую светскую культуру, уровень и характер которой тогда был ближе задачам, стоявшим перед болгарской жизнью. Все болгарские просветители "школьного периода" — Неофит Рильский и Неофит Возвели, Петр Берон и Райно Попович и др. — воспитанники греческих школ. Учебные книги тоже переводились с греческого. Райно Попович прямо называл себя "эллино-греческим учителем".
К 30-м годам XIX века светское направление образования уже утвердилось в Болгарии. Теперь, как основная, встала задача национального самоопределения. Здесь-то и обнаружилось, что интересы национального освобождения Греции были противоположны аналогичным интересам Болгарии. Когда болгары стали притязать на самостоятельную общественную жизнь (и, в частности, на национальную церковь), со стороны Греции началась усиленная эллинизация, которая в середине XIX века была даже сильнее, чем раньше. Опору же своим национальным устремлениям болгары могли теперь находить в идеологии славянской избранности, проникавшей из России, откуда повеял "северный вихрь премудрости и учения", как писал в 50-е годы Р. Попович.
И естественно поэтому, что первый общенациональный культурный центр начал складываться в Болгарии вокруг идей Венелина. Если до сих пор духовное развитие Болгарии не было централизованным, носило кустарный, полусредневековый характер: совершалось в разрозненных очагах культуры (монастырях, школах), осуществлялось не связанными друг с другом учителями ("даскалами"), то теперь культурные силы стали сплачиваться. Идеи Венелина образовали в духовной жизни Болгарии как бы магнитное поле с его силами притяжения и отталкивания. Складывается литературная общественность, интеллигентная среда, в лице которой духовная жизнь целого (общественное сознание Болгарии) начинает функционировать самостоятельно — как общенациональный духовный организм.
Перед нами прошел момент в складывании "национальной идентичности" (как ныне это именуют) болгар в Болгарии. Через Венелина — благотворное взаимопитание и подкрепление: болгар — русскими и русских — болгарскими древностями. Еще много будет стадий, фаз, поворотов и
50
"кривуличений" в процессе национального самопознания (кто мы такие, откуда и зачем?), но эпизод, связанный с Юрием Венелиным, останется как один из приснопамятных.